Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Сирые, никчемные, убогие,
с меткой безнадёжности тупой —
самые опасные двуногие,
если собираются толпой.

Держав армейские учения
должны убойность имитировать,
но приступ умопомрачения —
зачем ещё и репетировать?

Ещё я мыслю иногда,
ища плоды в заглохшей грядке,
внизу давно у нас беда,
а сверху всё пока в порядке.

И радостно порою мне
за голос тихий мой,
за клочья пены на волне
упрямости живой.

Навряд какой-нибудь философ
посмел додумать до конца,
что жизнь земная – просто способ
самопознания Творца.

Возможно, мой душевный пыл напрасен,
но в собственном подворье сам я барин,
а с теми, кто со мною не согласен,
я тоже безусловно солидарен.

На склоне лет ужасно тянет
к душеспасительным мыслишкам —
надеюсь я, что Бог не станет
ко мне приёбываться слишком.

Знания нам жизненно важны,
их растить полезно и беречь,
знания затем ещё нужны,
чтобы ими круто пренебречь.

Судьба, фортуна, рок и фатум
со мною бережны, как няни,
когда укрывшийся халатом
я почиваю на диване.

Много у искусства достижений,
ибо может всякое вместить;
после многих самовыражений
очень воду хочется спустить.

Чем печень разрушать, кипя и злобствуя
на мерзости вселенских прегрешений,
разумней выпить рюмку, философствуя
о благости житейских искушений.

Поварясь в человеческой гуще,
я до грустной идеи добрёл:
нынче каждый на свете живущий —
сам себе Прометей и орёл.

Заспорив, я слегка высокомерен,
себя не успевая остеречь,
поскольку очень часто не уверен,
что ведаю, о чём по сути речь.

Дух мой часто пьян от ерунды,
можно охмурить меня задёшево,
выкормыш баланды и бурды,
жадно я клюю любое крошево.

Задворки, тупики и закоулки,
которых трезвый разум сторонится,
хранят порою пыльные шкатулки,
в которых чёрт-те что легко хранится.

Легко сказать могу теперь,
Мафусаила одногодок,
что чем обильней счёт потерь,
тем выше качество находок.

Вздор, галиматья, поливы чуши,
брызги непотребной шутки шалой
глубже освежают наши души,
чем потоки мудрости увялой.

Проснулся, выпил чаю и прилёг,
мне двигаться и лень, и не с руки,
колышусь я, как тонкий стебелёк,
а в комнате бывают сквозняки.

Опрос общественного мнения,
весьма стихиям соприродного,
всегда родит во мне сомнения
в достоинствах ума народного.

Смиряя порывы желания,
хотя и болтливы, как дети,
секрет своего выживания
евреи содержат в секрете.

Творя житейскую гулянку,
я знаю, как себя вести:
когда фортуна ставит планку,
то лучше прыгать, чем ползти.

Проснулся в ночь – о страхах старых
был сон – курить хотелось срочно,
и вспомнил: ночь, курю на нарах,
и тьма, и счастлив так же точно.

Я лист объявлений в газетах люблю
и даже порою читаю:
«Ищу, продаётся, меняю, куплю»,
но нету: «Я жду и мечтаю».

Свойственна снам-утешителям
польза душе эффективная,
грезится ночью мыслителям
с истиной близость интимная.

Какие пошли бы феерии
в театре житейском земном,
когда б хоть во что-то мы верили
и в чём-то сходились в одном!

Когда я принимаюсь, выпив, петь —
в заоблачной парю я атмосфере,
хотя ступил на ухо не медведь,
а мамонт или слон по меньшей мере.

Не флора снилась и не фауна,
а спора жаркого арена:
дебил, опровергая дауна,
цитировал олигофрена.

Фортуна гуляла бы голой
и всех возбуждала окрест,
но холод и запах тяжёлый
текут из общественных мест.

Года сожгли мою свечу,
цветные выдохлись туманы,
теперь я с девками кручу
лишь виртуальные романы.

Туманит память жизни длинность,
былое скрыв за пеленой…
Когда утратил я невинность?
И это было ли со мной?

Нет, я насмешлив не был сроду —
унылый нравственный балда,
я смех нашёл, ища свободу,
и я обрёл её тогда.

Дома, деревья и луна.
Коты помоечной породы.
Пейзаж я вижу из окна,
и мне достаточно природы.

Уже живу, по сути, в келье,
порой заходят выпить люди,
моё лукавое безделье
спустя полгода книгой будет.

Пускай старик нескладно врёт,
я не скажу ему ни слова,
уже никто не отберёт
у нас роскошного былого.

Я запретил себе спешить,
я не бегу трусцой противной,
хочу я медленно прожить
остаток жизни этой дивной.

Любой из нас настолько падок
до жаром пышущей дискуссии,
что забывает про осадок
в её несвежем послевкусии.

В одежде женской я профан
и понимать начну едва ли,
а юбка или сарафан —
едино мне, быстрей бы сняли.

Когда к нам денежки с небес
летят, ложась у изголовья,
то шлёт их нам, конечно, бес —
дай Бог и впредь ему здоровья.

Я зелен был, как лист капустный,
и весел был, как солнца луч,
потом я стал большой и грустный
и потерял к веселью ключ.

Висит полуночная тьма.
Чиста моя тетрадь.
Я так люблю игру ума!
Но некому играть.

Я сам себе колю сейчас уколы
прописанной врачами новой мерзости;
уколов я боюсь ещё со школы
и радуюсь моей отважной дерзости.

Всё то, что вянет, киснет, чахнет,
внутри, где плесень, мох и тина —
в конце концов неважно пахнет,
и это очень ощутимо.

На что я жизнь мою истратил?
Уже на тихом берегу,
в пижаме, тапках и халате,
понять я это не могу.

В любой подкравшейся болезни
есть чувство (словно в день ареста)
прикосновения к той бездне,
которая всегда отверста.