Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Поступки еврейские странны,
тревожат житейскую трезвость,
и хмурятся дряхлые страны
на юную древнюю резвость.

Напьюсь когда – не море по колено,
а чувство куража совсем иное:
как будто я горящее полено,
и льётся от костра тепло земное.

Только что разошлись наши дети,
на столе – недоед и посуда,
наше счастье – зародыши эти,
что общаются с нами покуда.

Томит еврея русский бес:
мерцает церкви позолота,
шумит в душе осенний лес
и вкусно чавкает болото.

По части блядства мой народ
с библейских славится времён
и сто очков даёт вперёд
сынам любых иных племён.

Попал по возрасту я в нишу
пустых ненужных стариков,
хотя и вижу я, и слышу
острее многих сопляков.

Игра умеренных способностей
моим сопутствует мыслишкам,
но бог деталей и подробностей
меня побаловал не слишком.

Есть сутки лёгкие и скорые —
летят, как будто гонит кто-то,
и вяло дни текут, в которые
жить ни к чему и неохота.

Блаженство распустилось, как цветок,
я виски непоспешно пью с приятелем,
и мир хотя немыслимо жесток,
однако ровно столь же обаятелен.

Всегда еврей изрядно мнителен,
а разъезжая – остро бдителен:
еврею предки завещали
следить в дороге за вещами.

Наш мир устроен очень круто,
судьба размечена любая,
и Цезарь сам находит Брута,
чтоб удивиться, погибая.

Естественно, что жизненный напор
ослаб уже во мне с недавних пор.
Но мыслей, хоть и редких, шевеление
родит ещё во мне одушевление.

То, чем обязан я судьбе,
варившей мне меню,
и чем обязан я себе,—
уже не я сравню.

Столько я на своих на двоих
исходил и дорог, и квартир,
что теперь я забочусь о них,
но идут они только в сортир.

Вовсе не артист и не поэт,
даже и не чтец, признаться честно,
с наглостью на сцене много лет
я работал соло без оркестра.

Заметно и поверхностному взгляду,
что ценность человека измерима
его сопротивлением распаду,
который происходит в нас незримо.

Не зря среди чужих едим и пьём,
немедля мы занятие находим:
с которым населением живём,
того и на еврейский переводим.

Конечно, юные шалавы
милы артисту, но сильней
артиста манит жопа славы,
зовя его стремиться к ней.

Когда немного выпил и курю,
отдавшись погубительной привычке,
то всё, что в это время говорю,—
чириканье позавтракавшей птички.

Я жил, за всё сполна платя,
меня две матери носили,
я был еврейское дитя
и был я выродок России.

На крохотном запущенном пространстве
евреям повезло собраться вместе,
и речь не о гордыне или чванстве,
а только о достоинстве и чести.

Рассудок мы в советчики не брали;
пылая вожделением неистово,
мы сразу в обольщения ныряли,
а дно повсюду – очень каменистое.

Давно уже я полностью свободен
и волен в биографии моей,
поэтому из двух возможных родин
я ту предпочитаю, что родней.

Когда забуду всё на свете,
всех перестану узнавать,
пускай заботливые дети
приносят рюмку мне в кровать.

Порою мы в суждениях жестоки,
но это возрастное, не со зла:
в телах у молодых играют соки,
а в душах стариков шуршит зола.

На сцене я весьма нелеп,
но не считаю унижением,
что зарабатываю хлеб
лица необщим выражением.

Текут века и тают годы,
евреи ткут живую нить,
а коренные все народы
мечтают их искоренить.

Из тех, кто осушал со мной бутыли,
одни успели тихо помереть,
а многие живые так остыли,
что выпивкой уже их не согреть.

Оставив надоевшую иронию,
замечу благодарственно и честно,
что рюмка возвращает нам гармонию
с реальностью, паскудной повсеместно.

Очень явственно с некой поры
угасает последний мираж,
испаряется чувство игры
и предательски чахнет кураж.

Меня Творец не просто потчевал
разнообразною судьбой,
но и склонял весьма настойчиво
к упрямству быть самим собой.

Хотя мне явно до конца ещё
пожить немного суждено,
я часто вижу свет, мерцающий
у входа в новое кино.

Есть очень грустная подробность
в писаньях нынешних мыслителей:
меня печалит низкопробность
высоколобых сочинителей.

Чтоб мы мельтешились по жизни спокойней,
таится до срока зловещий рубеж,
и всюду всегда перед завтрашней бойней
наш воздух особенно светел и свеж.

Беда державе, где главней
кто хитрожопей и гавней.

Уже в лихой загул я не ударюсь,
не кинусь в полыхание игры.
Я часто говорил, что я состарюсь,
но сам себе не верил до поры.

Всё, что мы знаем, – приблизительно,
вразброд, обрывочно и смутно,
и зря мы смотрим снисходительно
на тех, кто тёмен абсолютно.

Я в этой мысли прав наверняка,
со мной согласны лучшие умы,
что жирный дым любого пикника
Творцу милей, чем постные псалмы.

Слежу пристрастно я и пристально —
с годами зрение острее,—
как после бурь в уютной пристани
стареют сверстники быстрее.

Есть у меня давно уверенность,
что содержанье тела в строгости
и аскетичная умеренность —
приметы лёгкой, но убогости.

Цветущею весной, поближе к маю
у памяти сижу я в кинозале,
но живо почему-то вспоминаю
лишь дур, что мне когда-то отказали.

Есть Божье снисхождение в явлении,
знакомом только старым и седым:
я думаю о светопреставлении
спокойнее, чем думал молодым.

Склеротик я, но не дебил,
я деловит и озабочен,
я помню больше, чем забыл,
но то, что помню, – смутно очень.