Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Трепаться – любезная сердцу традиция,
но тут я сидел и разглядывал стены:
есть люди – такая у них эрудиция,
что с ними скучаешь на разные темы.

Всегда в убогом настоящем
так золотится день грядущий,
что в самом хилом и ледащем
желанье жить играет гуще.

Когда мы прочно в космос выйдем
на чём-то дьявольски летучем,
то много тварей там обидим
и хвори новые получим.

Сегодня мне работать лень,
затею праздничный обед:
отмечу рюмкой первый день
оставшихся от жизни лет.

Уверен я, что Бог, даря скрижали,
сочувствием и жалостью томим,
хотел, чтоб мы сперва соображали,
а после уже следовали им.

Мне ясно видится картина,
как исказятся гневом лица,
и рухнет разума плотина,
и волны злобы станут биться.

Тяжёлый дух благополучия
так ослабляет наши души,
что нам паскудно страшно случая,
который наш покой нарушит.

Бич истории – тип низкопробный
и его прозябанье убогое:
человек, ни к чему не способный,
безоглядно способен на многое.

Наш век погибельных волнений
с его утратами и болями
для вслед идущих поколений
забавен будет, но не более.

Слушаю слова и обороты —
странная в душе клубится смута:
так Россию хвалят патриоты,
словно продают её кому-то.

Не пожелаю и врагу
своё печальное терпение:
хочу я только, что могу,
и потому хочу всё менее.

Увы, причина многих бедствий
и роста злобной сволоты —
в непонимании последствий
прекраснодушной доброты.

Я не похож ни на кого,
я только сам себе подобен,
я и пишу-то для того,
чтобы узнать, на что способен.

Года текут, по счастью, неплохие,
опутан я житейской паутиной,
и плещутся кошмарные стихии
над будничной и мелочной рутиной.

Если когда, неважно где,
нас голод мучает сиротский,
то плач желудка о еде —
позыв духовный, а не плотский.

Сегодня вышел день удачный:
как будто что нашёл и поднял,
и возле сердца лист наждачный
почти не трёт его сегодня.

Мне мила безбожная стезя:
вовсе не хожу я в синагогу,
ем, чего евреям есть нельзя,
и грешу доныне, слава Богу.

Густую чушь мои уста
несли нечаянно и вдруг,
но у меня душа чиста,
поскольку мне язык не друг.

Везде каноны и традиции,
уставы, стили и обычаи,
за их незримыми границами
блаженно тонешь в неприличии.

Уверен я, что Бог – не дилетант,
насквозь Ему прозрачны обстоятельства,
и где-то есть жестокий прейскурант
расплаты за убийства и предательства.

Когда утёкший день отмечен
мыслишкой в новом оперении,
то я и пить сажусь под вечер
в гораздо лучшем настроении.

Я медленно кропаю книжку новую,
себя я день за днём над ней гублю,
а после я её – уже готовую —
спокойно и привычно разлюблю.

Не знаю, как на свете том,
но твёрдо знаю, как на этом:
всё, что оставил на потом,
уносят с дружеским приветом.

Невозможна житейская драма,
где гуляют роскошные хахали,
чтобы там не втемяшилась дама
и чтоб даму по ходу не трахали.

Я думаю, что истинный философ
живёт и прозябает незаметно,
подкапливая тихо тьму вопросов
и к Богу адресуясь безответно.

Любовь – таинственная смута,
она чревата чудесами:
день улетает, как минута,
секунды тянутся часами.

Когда уже покой заслужен
и годы нам легли на лица,
мы начинаем видеть хуже,
чтобы на зеркало не злиться.

Я жил весьма, совсем, отнюдь не строго,
но строго за своей следил судьбой,
боялся потому что я не Бога,
а тягостной вражды с самим собой.

Слова ко мне текут исподтишка
и прыгают из памяти, как белки,
сливаясь в облик нового стишка,
готового для чистки и отделки.

Народ желает сильного царя —
чтоб доблестный он был и удалой,
и вскоре долгожданная заря
закатом обращается и мглой.

Да, мир наш сочинён довольно скверно,
однако в отношении тюрьмы
кивать на Божий замысел неверно —
её уже придумывали мы.

Разглядывал на улице прохожих,
неспешно поджидая домочадца,
и много среди них нашёл похожих
на тех, с кем я стараюсь не встречаться.

Подлянки от любых я жду властей,
с еврейским генетическим недугом
родился я, и сводку новостей
смотрю с уже заведомым испугом.

Стоят на горизонте времена
душевных и физических контузий,
и будущая дикая война
затопчет поле нынешних иллюзий.

К нам годы приходят с подарками,
и я – словно порча прилипла —
хочу кукарекать, но каркаю —
надрывно, зловеще и хрипло.

Меня поили русские ключи,
меня медвяный воздух обволок,
весь век я пролежал бы на печи,
поплёвывая в низкий потолок.

Стишки читать порой так неохота,
испытывая чуть не отвращение,
что если б у меня была пехота,
я мигом бы очистил помещение.

Ещё горит мой уголёк,
ещё любезна мне свобода,
и от кончины я далёк,
как декабристы – от народа.

России чудо нужно было:
чтобы лжецы не лгать поклялись,
чтобы гавно куда-то сплыло,
и чтоб рабы с колен поднялись.

Идея – бабочка в ладонях:
посмотришь – радуется глаз,
но и в совсем пустых погонях
бывал я счастлив сотни раз.

Бездельник я. Моя работа —
своё безделье соблюдать,
чтобы в меня безвидный кто-то
вливал пустую благодать.

Смотрю на Божий мир я исподлобья —
то гибельно повсюду, то опасно;
однако если мы – Его подобья,
то ждать Его сочувствия – напрасно.

Когда порушены все вехи
и знаки верного пути,
то можно только в чистом смехе
себе спасение найти.