Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Хоть и нет уже крепкой узды,
россиянин тяжёл на подъём,
и не любит он быстрой езды
по причине, что едут на нём.

Те, в ком болит чужая боль,
кого чужое горе мучит,—
они и есть душа и соль
всей остальной кишащей кучи.

Хрумкал поезд простора излишки,
молчаливо текли провода,
за окном нескончаемый Шишкин
Левитана пускал иногда.

Стелилась ночная дорога,
и мельком подумалось мне,
что жизни осталось немного,
но есть ещё гуща на дне.

Хотя легко ношу гуляки маску
и в мелкой суете живу растленной,
но часто ощущаю Божью ласку
в наплыве тишины благословенной.

Общаться я люблю интимно —
с бумагой, мыслями, товарищем,
а воспаляться коллективно
предоставляю всем желающим.

В текучке встречаемых лиц
заметнее день ото дня
призывные взгляды девиц,
текущие мимо меня.

По жизни прихотливо путь мой вился,
весь век я проболтал, как попугай;
состарясь, я ничуть не изменился,
а смолоду был жуткий разъебай.

Старики не сидят с молодыми,
им любезней общение свойское,
и в ветрах, испускаемых ими,
оживает былое геройское.

Уже немногие остались
из выступавших напролом
и тех, которые пытались
болото греть своим теплом.

Когда имеешь чин и звание,
когда по рангу в люди вышел,
то наплевать на ум и знание,
уже ты мелких истин выше.

Стишков я много сочинил
и сяду перед расставанием.
Исчерпан мой запас чернил,
теперь займусь я выпиванием.

Отрадно мне блаженное бездумие,
мыслительная выдохлась амбиция,
не старческое это слабоумие,
а трезвая житейская позиция.

Случится ещё многое на свете,
история прокручена не вся,
но это уже нам расскажут дети,
на кладбище две розы принеся.

Гонялся я за благозвучием
и стиль искал чеканно твёрдый,
но каждым пользовался случаем,
чтоб наебнулся пафос гордый.

Покоритель Казбека с Эльбрусом
и охотник за шайкой злодейской
может быть удивительным трусом
в бытовой заморочке житейской.

В мёд макаются перья писцов,
не смолкают победные трубы,
на могилах убитых отцов
наросли танцевальные клубы.

А книжек в доме очень мало
сейчас держу я потому,
что сильно с возрастом увяло
моё доверие к уму.

Остатка жизни пирование
текло бы в радостях домашних,
но мучит разочарование
во всех иллюзиях вчерашних.

Забавно, как мы всюду непрерывно
стараясь обрести и наверстать,
о будущем заботимся надрывно,
а будущее может не настать.

Я начисто лишён обыкновения
в душе хранить события и лица,
но помню я те чудные мгновения,
когда являлась разная девица.

Думаю, Богу под силу вполне
близким заняться грядущим:
я бы сидел на поминках по мне
в виде бесплотном, но пьющем.

Изыски суетливого ума
убоги так, что даже не вредят:
везде стоят шеренгами тома,
которые и мыши не едят.

Хотя по мизерности – блохи
и тонок наш собачий брех,
мы зеркала своей эпохи,
и нам тускнеть – ужасный грех.

Да, мой умишко слаб и мал,
но в целях самоутешения
он часто сдуру принимал
отменно верные решения.

Потомок тех, что грели руки
возле костров еврейских книг,
сегодня деятель науки
и много мудрости постиг.

Странно оскудела голова —
словно заросла тягучей тиной,
вяло в ней полощутся слова,
и не видно мысли ни единой.

Когда уже здоровьем озабочен
и тянет не бежать, а полежать,
чужая жизнедеятельность очень
и очень даже может раздражать.

Меня довольно часто гложет
печаль завистника отпетого,
что кто-то знает или может,
а я лишён того и этого.

Все миражи и наваждения,
мечты и грёзы – в состоянии
дарить восторги наслаждения
не ближе, чем на расстоянии.

Похоже, что уют земной обители
устроили залётные фанаты,
а мы в музее этом – посетители
и временно живые экспонаты.

Весьма старение плачевно
от вязкой мысли неотлучной,
что прожил целый век никчемно
рабом судьбы благополучной.

Грядёт души переселение:
в конце судьбы моей земной
мне часто снится представление,
где в ком-то стал я снова мной.

Внезапная тоска томит паскудная,
становятся растерянными лица,
является тревога ниоткудная,
когда под нами хаос шевелится.

Уже от животных мы так далеки,
что радуем душу и глаз,
однако же когти, рога и клыки
внутри наготове у нас.

Любое большое свершение,
где ты среди прочего множества,
приносит душе утешение
от личного чувства ничтожества.

Хоть неизменно розы свежи,
но мысли сгинули охальные,
и я уже намного реже
теперь пишу стихи двуспальные.

Из личных встреч я знаю это
и по листанию журналов:
занудство – первая примета
высоких профессионалов.

Да, конечно, киселю опасен перец,
но забавно лепетанье словарей:
инородец, возмутитель, иноверец,
а всё это, если попросту, – еврей.

Выпил я совсем не ради пьянства,
а чтоб мир немного изменить:
чище стали время и пространство
и живей мыслительная нить.

Круто вьются струйки дыма,
к водке – сыр и колбаса,
это шёл приятель мимо
и забрёл на полчаса.

Тихо нынче в Божьих эмпиреях
и глухой в общении провал:
думаю, что это на евреях
Бог себе здоровье подорвал.

Старушки мне легко прощают
всё неприличное и пошлое,
во мне старушки ощущают
их неслучившееся прошлое.

Весьма, разумеется, грустно,
однако доступно вполне:
для старости важно искусство
играть на ослабшей струне.