Ларс Кристенсен - Посредник

– Ты имеешь в виду, легкомысленна?

– Нет. Просто свободна.

– Постоянного парня у нее нет. Если ты об этом. Тебе любопытно?

– Вот уж нет.

Хайди засмеялась:

– Ну да, еще как любопытно!

Я не сразу нашел что сказать.

– Откуда ты знаешь Лисбет?

Хайди подняла шишку, бросила в меня. Мне нравилось, что она кидает в меня шишки. Пусть хоть целую сосну на меня свалит.

– Ты целиком зациклился на Лисбет, да?

– Не-а. Зациклился? Ничего подобного. Просто спросил.

– Мы дружим с детства.

– Однажды я был у нее на дне рождения. Давно. Может, и ты там была?

– Может. Никто больше не хочет ходить к ней на день рождения.

– Почему?

– Ты бы пришел?

Лисбет качалась в гамаке. Жестом подозвала нас. Кошка куда-то пропала. Мы подошли ближе.

– Расскажи про Ивера, – попросила Лисбет.

– Что рассказывать-то?

– Как – что? Тебе же есть что рассказать. Иначе я бы и спрашивать не стала, так?

– Он ходит босиком.

– Это все видят. Найди что-нибудь поинтереснее.

– Его мамаша печет вкусный хлеб.

– Ну, ты вдруг стал полным занудой, Кристиан. Расскажи про алкаша.

– Про папашу?

– Там что, не один алкаш?

– Он мастерит блесны, на которые Ивер ловит рыбу.

– У них нет денег на фабричные блесны?

– Может, папашины лучше покупных.

– Наверняка. Хотя мне на это плевать. Расскажи про его брата.

– Насколько мне известно, у него нет брата.

– Насколько тебе известно? А полубрат? Немецкий ублюдок? Слабоумный. Расскажи про него.

– У Ивера и полубрата нету. Насколько я мог выяснить.

– А кто же тогда шастает по округе и палит из ружья?

– Как мне удалось узнать, из ружья они отстреливают кур, пулей в затылок.

– Отлично, красавчик. Уже лучше. Как насчет собаки, которая не умеет лаять?

– Про нее я вообще не слыхал.

– Потому что она не умеет лаять. Что ты сделала с нашим мальчиком, Хайди? Жарила на солнце или только сосала за ухо?

– Замечательно. Заткнись, Лисбет.

Пора удалиться. Я так и сделал. Тихо-спокойно ушел. Кстати, думаю, они вообще не заметили, что я ушел. Отыскал в кустах велик. Больше всего мне хотелось закрыть глаза, отпустить руль, скатиться прямиком на пристань и не тормозить, тогда через день-другой Ивер Малт заловит меня на крючок, мерлана со спицами вместо ног. Но я этого не сделал. Такое я мог только сочинять. Выдумывать. То-то и оно. Что я говорил? Все в голове. Таков мой девиз. Я поехал домой. Мама по-прежнему сидела на балконе, листала свой желтый блокнотик. Наверно, подсчитывала, какие товары мы получили от торговца на прошлой неделе, и составляла список на следующую. Увидев меня, она сперва засмеялась. Сегодня все только и делали, что смеялись. Я что-то проморгал? Сегодня международный день смеха под эгидой ООН? Или НАТО решило, что всему населению стран-членов надлежит 14 июля смеяться? Или это затея правительства Бортена? Мне тоже смеяться? Я смеяться не стал.

– Ты обгорел, – сказала мама.

– Да? Хорошо, что ты сказала. Мне уже легче.

– Незачем сердиться просто оттого, что я так сказала.

– Я не сержусь. Почему ты твердишь, что я сержусь, когда я вовсе не сержусь? А?

Мама помолчала, только смотрела на меня, и в этот миг я был уверен, что она видит мои вмятины. Секунду мне хотелось положить голову ей на колени и сказать: пожалуйста, посмотри на мои вмятины.

– Схожу за мазью, – сказала мама.

– Лучше уксус, будь добра.

– Что-то случилось? Ты такой сердитый.

– Ну вот, снова-здорово! Я не сердитый! С какой стати мне сердиться?

– Вот и я спрашиваю. На меня сердиться не за что.

– Если ты повторишь еще раз, я вправду рассержусь, да-да!

Я опрокинул чашку, прошел мимо мамы, поднялся к себе в комнату. Кожа потрескивала. Я рискнул подойти к зеркалу и ужаснулся. Физиономия тоже обгорела. Я был похож на распухшую сливу. Вдруг это никогда не пройдет? Вдруг я обречен вечно ходить красным? Вот моя кара. Если там наверху существует какой-нибудь сволочной бог, слева от Луны, и смотрит прямо перед собой, то он приговорил меня, Кристиана, Криса, Чаплина, Бледнолицего или Умника, зовите как угодно, к вечному солнечному закату. Мне надо попросту запереться в комнате и поддерживать контакт с человечеством через почтовую щель и замочную скважину. Так или иначе, одно ясно. Я никогда больше не стану смотреться в зеркало. Так я себе торжественно обещал. Больше никаких зеркал! Затем я опять попытался писать стихотворение, которое еще не было стихотворением, только заголовком, и он, кстати говоря, нравился мне все меньше. Но когда кожа трещит, а физиономия смахивает на переспелую сливу, писать невозможно. Я открыл «Моби Дика», попробовал читать. Честное слово, с каждой перевернутой страницей этот роман становился все толще и толще. Каждая фраза была как барьер, через который надо перелезть, и барьеры эти становились все выше, а когда я дошел до второй страницы, пришлось вернуться назад, посмотреть, не упустил ли я чего. Так оно и шло, то бишь не шло вообще. Шло в другую сторону. Вспять. Я читал вспять и кончал на «Зовите меня Измаил» каждый раз, когда пытался двинуться дальше, а еще хуже будет, если я дочитаю дотуда, где роман еще не начинался, и буду листать воздух. Я со всей силы шваркнул «Моби Дика» в стену, переплет оторвался, и все ровным счетом 703 страницы разлетелись по полу в полном беспорядке, так что я просто собрал их в кучу и отправил в мусорную корзину. Успокоившись, я услышал, что мама на балконе поет, поет мою песню, «Blue Skies», которая плывет прочь, и может унести меня, и никогда не кончается, длится в рефренах солнца. Я исполнился такой гордыни, что не сдержал клятву и опять посмотрел в зеркало. И невольно обеими руками зажал рот, чтобы не закричать. Теперь еще и сыпь появилась, как от кори. Вся физиономия походила на большой мяч в красную крапинку. Я не узнавал сам себя. Словно нагнулся над колодцем и увидал там урода, жуткую морду. Я отпрянул, но безуспешно. Я никуда не пропал. Закрыв глаза и ощупывая пальцами лицо, я не мог отделаться от впечатления, что оно сплошь в горных цепях, болезненных горных цепях. Внутренняя краснота проступила наружу. Поделом. Иных метят водой. А я помечен огнем. Никогда больше не посмотрю себе в глаза. Никогда больше не посмотрю на себя в зеркало, никогда, на сей раз я дал клятву и повторил: больше никаких зеркал!

Я подождал, пока мама не умолкнет.

И тогда спустился вниз.

– Посмотри на меня, – сказал я.

Мама посмотрела:

– Что стряслось?

– А ты не видишь? Что со мной?

– Подойди поближе.

Я шагнул к ней. Солнце над Колсосом стояло спокойное, синее. Желтый блокнотик на столе как последний горячий луч, точка среди вечера, куда может кануть все.

– Я не могу выйти из дому. Не могу появиться на людях. Конец.