Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че

– Главное в жизни – не отступать от своих принципов, верно? – спросил Морис, выпив рюмку анисовки со льдом. – Хорошо, что мы можем снова собираться, как до войны.

Они сели за стол, и он открыл бутылку:

– Розовое булауанское – видишь, я не забыл.

Морис произнес тост за Йозефа, за дружбу и счастье, они чокнулись, сделали по глотку, и он раздраженно воскликнул:

– Да оно же теплое, как ослиная моча, Кристина! Трудно было охладить?

– Я выставила бутылку на стол, когда пришел Йозеф.

– И что с того?

– Прости…

– Мы сегодня будем есть? Я проголодался.

Кристина ушла на кухню, вернулась с блюдом и гордо водрузила его на стол. Морис начал резать мясо, и у него сделалось брезгливое выражение лица.

– Ты называешь это мясом? Это картон, а не мясо! Ты что, варила его?

– Я не виновата, ты опоздал на два часа!

– Невероятно! Значит, это я во всем виноват? Я ведь не клерк какой-нибудь занюханный, у меня работа! Нужно было вытащить блюдо из духовки, чего уж проще? – Морис швырнул вилку на стол и надел пиджак. – Раз тут есть нечего, поужинаем в ресторане.

Йозеф попытался остановить друга – ничего страшного, не стоит так заводиться.

– Я углями давиться не стану!

Морис нахлобучил шляпу и вышел. Кристина бежала следом, лепеча слова извинения:

– Мне очень жаль, милый, мы ждали тебя, заговорились, и я обо всем забыла.

Сержан счел возможным удовлетворить просьбу Йозефа и послал его в больницу Эль-Кеттар в Старом городе. Он быстро обучил трех медсестер, и они занялись вакцинацией против тифа, вернувшегося на холмы и уже распространявшегося по городу. За два года эпидемия убила три тысяч арабов и более двухсот европейцев (несмотря на вакцинацию!). За шесть дней работы без сна и отдыха прививки были сделаны тридцати пяти тысячам горожан. Оставалось подождать месяц и проверить, работает ли лекарство.

Йозеф услышал глухой шум, потом вдалеке завыла сирена, он решил, что пожарные едут на вызов, и не стал отрываться от дела, но тут в процедурную ворвалась старшая медсестра и закричала:

– Они высадились! Американцы высадились!

– Где, мадам Маклуф?

– В Нормандии!

Ошеломленный Йозеф попросил другую медсестру заменить его и вышел из больницы.

Машины гудели, из всех окон свисали французские флаги, радостная новость передавалась из уст в уста, распространяясь по городу, как волна счастья. Люди переспрашивали, требовали уточнений, но деталей никто не знал. Алжирские и континентальные радиостанции вещали по обычной программе, и многие усомнились: если бы высадка и правда состоялась, всю эту муру наверняка заменили бы новостями, значит либо ничего не было, либо операция провалилась. Кое-кто сообщал исключительные детали, но им не верили, ведь на вопрос: «Откуда вам это известно?» – они отвечали: «Не помню, слышал от кого-то…»

Йозеф вернулся в институт, и Сержан сообщил, что звонил в Париж, ему подтвердили факт высадки, но никаких подробностей они тоже не знают. В одиннадцатичасовых новостях тему снова обошли молчанием.

Йозеф отправился к Морелю, чтобы повидаться с Морисом, но никого не застал.

У Падовани радиоприемник стоял на стойке бара, вокруг сгрудилось человек двадцать посетителей. Йозеф увидел Кристину, она сказала, что ждет Мориса, который уехал с работы сразу после обеда. Падовани медленно крутил ручки настройки, но ни одна радиостанция не передавала ни слова о высадке союзников, даже BBC транслировала легкую музычку. В 17.00 диктор наконец прочел короткую информацию. Йозеф переводил срывающимся от волнения голосом:

– «Сегодня утром войска союзников… высадились на пяти нормандских пляжах… они столкнулись с сильным сопротивлением… немецких войск. Тем не менее им… удалось взять под контроль… пляжи… и обеспечить… высадку частей… и подвоз боеприпасов… Тяжелые столкновения… продолжаются на… всем побережье».

Зазвучала музыка. Раздался всеобщий вздох разочарования:

– И это все?

Они еще долго не отходили от приемника, надеясь услышать еще хоть что-нибудь. В 18.00 появился Морис, вид у него был мрачный.

– Я только что из штаба, друзья. Мои контакты подтвердили информацию. Сегодня утром действительно состоялась высадка частей в Нормандии. Новости очень плохие: у американцев огромные потери, немцы отбросили их назад, началась бойня.

– Ты уверен?

– К несчастью, да. Наверху все настроены более чем пессимистично.

Время тянулось бесконечно медленно, никто не ел и не пил, все только курили и молча гипнотизировали приемник, но новостей по-прежнему не было, и людьми овладело чувство беспомощности. Каждый понимал, что сейчас, в этот самый момент, вдалеке от Алжира решается судьба мира, солдаты кричат, рыдают, дрожат и гибнут, а здесь все живы, но совершенно бессильны и бесполезны.

Кто-то вышел подышать, потом еще один и еще, и в конце концов все оказались на террасе. Вечер был теплым, люди стояли, опираясь на перила, и смотрели на чернильно-черное море. Кристина положила ладонь на плечо Мориса, и он прижал ее к себе. Английская радиостанция передавала концерт волынщиков.

Эта ночь стала самой долгой в их жизни.

Лучший столичный пляж был пустынным, насколько хватало глаз. Двухкилометровая песчаная полоса была обсажена соснами, деревья стояли, как часовые на посту, и смотрели на море. Алжирцы лежали в тени, у каждого было свое собственное место под хвойным зонтиком, и никто из «пришлых» даже помыслить не мог оспорить их «родовое» право, чтобы не нарваться на грубость. Сиди-Феррух оставался райским местом, но в это воскресенье вечернее июльское солнце раскалилось добела, так что никто не рисковал высунуться на открытое пространство. Смельчаки, решившие искупаться, преодолевали пятьсот метров до кромки прибоя с громкими воплями и с разбега бросались в воду, чтобы остудить поджарившиеся на песке ступни.

Йозеф и Морис дремали (темные очки и газета служили маскировкой), Кристина лежала на спине, выставив на солнце ноги.

– Ты уже посмотрела ту квартиру? – спросил Морис, не открывая глаз.

– Пока нет.

– А чего ждешь? Она тебе идеально подходит.

– Послушай, Морис, мы могли бы попробовать жить вместе…

Морис сел, стряхнул с себя песок, закурил и глубоко затянулся.

– Мы уже говорили об этом, Кристина, по-моему, будет правильней сохранить независимость.

Кристина бросила взгляд на спящего Йозефа:

– Что, если я изменила мнение?

– Я много лет просил тебя выйти за меня замуж, а ты отвечала, что трудней всего любить, оставаясь свободным. А еще ты говорила, что худшая вещь на свете – знать любимого человека как облупленного и давать отчет в своих поступках. Ты не хотела спрашивать, как я провел день, тебя интересовало одно: чем мы займемся вместе здесь и сейчас. Ты меня убедила. Сейчас мы искупаемся и пойдем ужинать, и не говори, что у тебя нет денег, я приглашаю.