Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че

У Йозефа не было ни малейшего желания объясняться. Настойчивость Хелены очень его расстроила. Он выдвинул несколько веских аргументов и надеялся, что она уедет вместе с Антонином. Сам он поступил бы именно так, но подталкивать ее не хотел. Не самоубийца же он, в самом деле.

Когда ситуация накалилась, Йозеф понял, что его молодые соотечественники не готовы смириться и будут жестоко наказаны за свой порыв к свободе. Он задумался, стоит ли доживать остаток дней в тюрьме под открытым небом, возможно, ему все-таки удастся начать все заново в другой стране. Но только не в Париже. Он поклялся, что никогда не вернется в этот город. Йозеф боялся встреч с призраками прошлого.

Шли дни, но, ко всеобщему удивлению, Дубчека от власти не отстранили, никого не репрессировали и не посадили. Хелена переживала тяжелый период, она участвовала во всех протестных движениях, и больше всего ее угнетала необходимость отказаться от обманчивых надежд раздавленной танками весны.

Йозеф видел, как тяжело дочери, и решил предложить ей уехать, оставив Антонина им с Терезой:

– Не волнуйся за малыша, я всегда буду рядом, с ним ничего не случится.

Хелена посмотрела на него как на безумного:

– Думаешь, я могу бросить сына? Да за кого ты меня держишь?!

Через несколько дней они ждали к ужину Людвика, он опаздывал, Тереза играла с Антонином, Йозеф читал, отвлекся, посмотрел на стоявшую у окна Хелену, и его пробрала дрожь: она смотрела в пустоту и расчесывала волосы, снова и снова, механическим жестом проводя щеткой по коротким прядям.

13 апреля 1969 года Антонину исполнилось два года. Людвик пришел встретить Хелену после занятий, и она не удивилась, увидев его: все эти месяцы после вторжения он очень ее поддерживал (вернее будет сказать – они поддерживали друг друга). Людвик не дал Хелене совершить трагическую ошибку, примкнув к товарищам по киношколе, которые собирались протестовать и дальше.

«Все кончено. Нужно делать свою работу и продолжать жить».

Хелена в свою очередь утешала Людвика, когда его бросила любовница. Магда позвонила в редакцию, Людвик решил, что ему хотят назначить свидание в буфете, но женщина без лишних предисловий сообщила, что между ними все кончено, их роман был ошибкой, она любит мужа и больше всего на свете дорожит семьей. Петр великодушно простил ей измену, так что…

Людвик был потрясен, но, оправившись от шока, нашел в случившемся положительную сторону.

«Если подумать, нас связывало только физическое влечение, ничего больше. Понимаешь?»

Все сложилось очень удачно. Магда ушла из газеты, и Людвик больше не сталкивался с ней в коридорах. Петр нашел место сварщика на заводе, и семья переехала.

Людвик купил Антонину кубики (он каждую неделю дарил мальчику какую-нибудь игрушку), а Хелене – книгу (раз в месяц он заходил в букинистический магазин, чтобы отыскать для нее французский роман). Как это ни странно, ни связи с реформистским крылом партии, ни выступления с требованием демократизации страны не помешали Людвику стать завредом.

«Восемь ведущих сотрудников утекли за границу, – объяснил он родным. – Я не строю иллюзий, мной просто заткнули дыру».

Хелене трудно давался курс оптики. Она вообще не очень интересовалась техникой, но деваться было некуда.

Они шли по улице, и она объясняла Людвику, что никак не может понять, чем дифракция отличается от рефракции, угломер от диоптрического прицела, а он слушал так внимательно, как будто ему было жутко интересно. Хелена остановилась, чтобы закурить, и вдруг заметила, что Людвик покраснел и дышит, как пес в жаркую погоду.

– Хочешь выйти за меня замуж, Хелена?

Она решила, что ослышалась:

– Ты предлагаешь пожениться?

– Я подумал – это лучшее, что мы можем сделать. Так как?

– Не знаю, мне нужно время.

– Я люблю тебя, Хелена, и все время о тебе думаю. Мы были предназначены друг другу судьбой. Ничего, что каждый из нас пережил собственную любовную историю, теперь мы набрались опыта и можем быть вместе.

– Честно говоря, я и думать не думала, что мы поженимся.

– Но почему? Нам ведь было хорошо вместе.

– С тех пор так много всего случилось. Мне нужно подвести итоги, понять, на каком я свете. Дай мне время.

– Я тебя не тороплю. Не захочешь выходить замуж, можем просто жить вместе.

Хелена чувствовала себя неловко: ей сделали предложение, а она не радуется. Нужно улыбнуться, дать Людвику надежду, не связывая себя клятвой.

– Посмотрим… – произнесла она наконец, не придумав ничего лучшего.

Хелена мучилась сомнениями. Случались дни, когда она готова была согласиться, но, оказавшись лицом к лицу с Людвиком, не могла выговорить слово «да». Она тянула время, боялась, что Людвик устанет ждать, убеждала себя, что нельзя упускать свой единственный шанс создать семью. Идея завести роман с новым, незнакомым мужчиной, смеяться, кокетничать, соблазнять ужасала Хелену. Если она и дальше будет мурыжить Людвика, он отступится. Посоветоваться можно было только с Йозефом, но его ответ она знала заранее.

В конце концов здравый смысл взял верх над сомнениями, и она отправилась в редакцию.

– Ты еще не передумал насчет женитьбы?

– Только этого и жду.

– А как поступим с Антонином?

– Если хочешь, я его усыновлю.

– Давай поженимся, а там посмотрим.

– Здорово… Потрясающе, великолепно! Я самый счастливый человек на свете!

– Да.

Тереза и Йозеф пришли в восторг. Он еще дважды замечал, как Хелена машинальным жестом снова и снова водит щеткой по волосам, глядя куда-то в пустоту, и это его по-настоящему встревожило, но делиться своими опасениями он ни с кем не стал.

Свадьба была по-социалистически скромной.

Все случилось не вдруг. В Польше и Венгрии, потом в ГДР люди требовали независимости, автономии, демократии, открыто выступали против политики партии. Коммунистическая власть не реагировала, уподобившись живому мертвецу. В прежние времена протестные выступления были бы подавлены за пять минут: достаточно арестовать и осудить зачинщиков, чтобы остальные попрятались. Руководитель вроде Брежнева знал бы, как утихомирить горлопанов из «Солидарности»: на танках до Гданьска рукой подать, отдаешь приказ – и они расстреливают членов профсоюза, сметая их с улиц. Международная общественность заявила бы протест, и все вернулось бы на круги своя. И вот произошло немыслимое: глухое недовольство проявили вернейшие союзники Империи. В назначенный час десятки тысяч немцев выходили на мирные шествия, и никто не чинил им препятствий. Полиция и армия самоустранились.

Польские и немецкие власти без малейших угрызений совести пустили бы в расход тысячи своих соотечественников, но Император дал команду: «Не стрелять!» – а беспрекословное подчинение приказам вошло в кровь и плоть этих людей. Генеральный секретарь ЦК КПСС аппаратчик Горбачев решил, что отныне сила к народу применяться не будет. Свобода есть абсолют, она не продается и не делится. Все или ничего.