Джон Кракауэр - В диких условиях

С каждым проходящим днем я беспокоился все сильнее и сильнее. У меня не было ни рации, ни какого-то другого средства связи с внешним миром. На Стикинскую ледниковую шапку много лет никто не заходил и, скорее всего, еще много лет не зайдет. У меня почти закончилось топливо для плитки, а из еды остался только кусок сыра, пачка лапши быстрого приготовления и половина коробки кукурузных палочек со вкусом какао. Если уж припрет, думал я, все это можно будет растянуть дня на три-четыре, но что делать потом? Спуститься на лыжах вниз по Байрду и добраться до залива Томас я смогу за пару суток, но там мне, возможно, придется ждать с неделю, а то и больше, пока мимо не пройдет рыбацкая шхуна, способная доставить меня в Питерсберг. Лесники, с которыми я прибыл сюда, разбили лагерь в двадцати с лишним километрах вниз по практически непроходимому берегу, и добраться до него можно было только водой или воздухом.

Вечером 10 мая, когда я ложился спать, на улице по-прежнему валил снег и дул сильный ветер. Через несколько часов мне вдруг почудилось, что я услышал какой-то совсем слабый, как комариный писк, звук с неба. Я кубарем выкатился из палатки. Облака сильно поредели, но самолета нигде видно не было. Тем не менее, я снова услышал какое-то жужжание, но на этот раз оно звучало гораздо сильнее. И тут я его увидел: на западе, высоко в небе, появилась и стала медленно приближаться крошечная красно-белая точка.

Через несколько минут самолет пролетел прямо у меня над головой. Тем не менее, пилот, судя по всему, не привык летать над ледниками и поэтому сильно ошибся с масштабами местности. Опасаясь, что на слишком малой высоте его может бросить на землю неожиданным турбулентным потоком, он оставался на высоте трехсот с лишним метров, одновременно с этим считая, что земля находится прямо под брюхом его самолета. В результате моей палатки в слабом вечернем свете он увидеть просто не мог. Кричать и махать ему руками тоже было бесполезно, так как с высоты, на которой он находился, меня было не отличить от груды камней. Он где-то с час кружил над ледником, безуспешно высматривая меня на его поверхности. К чести летчика, он понимал, в каком серьезном положении я, должно быть, нахожусь, и сдаваться не собирался. Находясь на грани отчаяния, я привязал спальный мешок к концу одной из алюминиевых штанг и начал размахивать им что есть силы. Самолет заложил крутой вираж и направился прямо на меня.

Пилот трижды провел свою машину прямо над моей палаткой, и на каждом круге выбросил по две коробки. После этого самолет скрылся за горами, и я остался один. Когда над ледником снова повисла тишина, я почувствовал себя брошенным, совершенно беззащитным и потерянным. Я внезапно сообразил, что обливаюсь слезами. Смутившись, я прекратил причитать и начал выкрикивать грязные ругательства, пока не сорвал голос.

Одиннадцатого мая я проснулся рано. Было ясно и относительно тепло, наверно, около минус пяти по Цельсию. Удивленный хорошей погодой и морально неготовый к началу восхождения, я, тем не менее, торопливо собрал рюкзак, встал на лыжи и начал двигаться к подножию Пальца. За две предыдущие экспедиции на Аляску я четко уяснил, что редкий день идеальной погоды впустую тратить просто нельзя.

От края ледниковой шапки ответвлялся небольшой висячий ледничок, по которому, словно по парапету, можно было миновать самую неприятную, лавиноопасную нижнюю половину северной стены Пальца и добраться до расположенного в ее центре большого скального выступа.

Ледяной парапет оказался последовательностью изрезанных трещинами и покрытых полуметровым слоем рыхлого снега ледяных полей с пятидесятиградусным наклоном. Движение по колено в снегу отнимало очень много времени и сил. Уже через три или четыре часа после выхода из лагеря, взбираясь по вертикальной стене самого верхнего бергшрунда , я почувствовал, что буквально валюсь с ног. А ведь до настоящего альпинизма еще дело не дошло. Реальное скалолазание должно было начаться как раз сейчас, когда закончился ледник и осталась только отвесная каменная стена.

Стена, на которой было практически не за что зацепиться, была покрыта пятнадцатисантиметровым слоем слоистой наледи и выглядела не очень надежно, но чуть слева от основного выступа виднелась неглубокая вертикальная ниша, заполненная замерзшей водой. Полоса льда уходила вверх метров на сто. Если прочность этого льда позволит мне работать ледорубами, то, возможно, я смогу подняться этим путем. Я подвинулся к нижней части ниши и осторожно вонзил кончик одного из них в пятисантиметровый лед. Слой льда был тоньше, чем я ожидал, но показался мне вполне крепким и пластичным.

Этот маршрут был настолько крутым и открытым всем ветрам, что у меня даже закружилась голова. Внизу, прямо под подошвами моих «вибрамов», был почти километр отвесной каменной стены, спускавшейся к грязной, исчерченной следами лавин поверхности ледника Ведьмин Котел. Вверху скалистый выступ уверенно вздымался почти до вершинного хребта горы, расположенного в семи сотнях метров над моей головой, и расстояние это сокращалось на полметра с каждым взмахом моего ледоруба.

Я был привязан к горе, да и ко всему этому миру всего лишь двумя узкими остриями из хромомолибденовой стали, вонзенными в тонкий слой замерзшей воды, но чем выше я поднимался, тем спокойнее себя чувствовал. В начале любого сложного восхождения, особенно в начале сложного одиночного восхождения, все время чувствуешь, как цепляется за твою спину и тянет вниз разверстая под тобой бездна. Сопротивляться этому приходится гигантским усилием воли, ведь расслабляться нельзя ни на секунду. Пропасть, словно сирена, манит своей сладкой песней, заставляет нервничать, осторожничать, делать неуклюжие, дерганые движения. Но, поднимаясь все выше, ты начинаешь привыкать к опасности, к постоянному контакту с безжалостной судьбой, начинаешь верить только в силу своих рук и ног, в надежность своих решений. Ты начинаешь верить в себя.

Со временем ты настолько сосредоточиваешься на своих действиях, что забываешь о ссадинах на руках, о сведенных судорогой ногах, о том, как сложно ни на мгновение не ослаблять концентрации. И тогда ты погружаешься в своеобразный транс, и восхождение превращается в переживаемый наяву сон. Часы пролетают будто минуты. Весь никчемный багаж повседневной жизни – терзания совести, неоплаченные счета, упущенные возможности, пыль под диваном, тюрьма генетической предопределенности – все это на время уходит из памяти, вытесняется из сознания могучим чувством ясности поставленной перед собой цели и серьезности того, что надо сделать в следующее мгновение.