Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Прежде я считал подобные разговоры глупостью, но сейчас, зная, что как раз тогда Кирилл Косяровский стал работать под его началом, смотрю на дело иначе. Для чего он был нужен семье Гоголей, в чем его назначение и роль, если так и так «Мертвые души» не дописаны, объяснить внятно отец, конечно, не мог. Впрочем, и без этого временами он бывал убедителен, но, едва мать видела, что дело клонится к тому, что правильно, что она не вышла замуж за любимого человека, правильно, что, обручившись с ней, жених через неделю погиб, а ее, молодую, наивную девочку по разнарядке отдали какому-то грязному красноармейцу, она заходилась в плаче, ревела и ревела. Казалось, отец мог бы это запомнить, подобрать для разговора другую тему, но раз за разом он ко всему этому возвращался.

Иронизируя над матерью, отец говорил, что среди нас, Гоголей, он не случайный человек. Николай Васильевич очень бы его одобрил. Таким, как отец, он и в «Ревизоре», и в «Мертвых душах», и в «Выбранных местах» давал самое почетное место. В комедии он — тот жандарм, который объявляет, что в город по именному повелению прибыл настоящий ревизор. Во второй части «Мертвых душ» и в «Выбранных местах» — скорый военный суд, которым губернатор грозит взяточникам и безбожным мздоимцам.

Александра написала мне: Косяровский оправдывался тем, что сначала предполагалось, что в Европу он и твоя мама поедут вместе, поэтому, записавшись в Добровольческую армию, он и ее взял с собой на Дон. Но потом Центр подобрал ему другую пару. Дело не в красоте новой напарницы, главное, что она лучше матери знала иностранные языки и хорошо владела азбукой Морзе. Когда дело решилось, его внесли в списки погибших и уже под другой фамилией через Константинополь, Галлиполи и Лемнос он год спустя добрался до Парижа.

Ты прав, сейчас чересчур много всего выходит на поверхность, и что с этим делать, непонятно. Вчера Вероника, мать Сони, прислала из Москвы письмо о Кирилле Косяровском. Когда историю вербовки читаешь в деталях, поражаешься ее печальной неизбежности. В марте семнадцатого года выпускной класс Второй московской гимназии весь целиком по предложению и под руководством своего любимого учителя литературы Порфирия Станского пошел в комитет солдатских и народных депутатов и заявил, что они тоже хотели бы послужить революции. Принял их эсер, комиссар Ермолаев, отвечавший за безопасность в городе, и сразу предложил сообщать обо всех разговорах, которые ведутся у них дома и в домах, в которых они бывают. Весь класс и тоже во главе со Станским с возмущением это отверг, и комиссар, убедившись, что плод не созрел, сказал, что его неправильно поняли, ни о каких доносах речь не идет и не шла: самое важное в настоящее время — сбор посылок для лежащих в госпиталях раненых. Посылками класс и занимался сначала почти ежедневно, потом, конечно, реже до августа семнадцатого года. Но ранеными история не закончилась. В течение недели трое человек из класса, причем каждый был убежден, что он такой один, второй раз пришли к Ермолаеву и заявили, что принимают его первоначальное предложение. В общем, они готовы служить революции, как то нужно самой революции, потому что ее правота не вызывает у них сомнений. Все трое были из хороших семей. Один из трех — Кирилл Косяровский.

Полгода они выполняли разовые поручения, но в сентябре эсера Ермолаева сменил большевик Никонов, и, с согласия Дзержинского, из гимназистов было решено сделать агентов, что называется, глубокого залегания. Теперь они должны были сообщать о настроениях того круга, к которому принадлежали их родители, в сущности, и только. Чтобы у «органов» не было искушения открывать по доносам следствие, и тем вольно или невольно вывести агента из тени — конкретные имена, фамилии им предписывалось указывать лишь в случае прямой угрозы делу революции. Двое так и продолжали работать в Москве, а Кирилл Косяровский (с двадцать седьмого года его курировал отец Коли Паршин) вместе с остатками Белой армии в девятнадцатом году был эвакуирован из Крыма и постепенно, через Константинополь, Галлиполи и Белград добрался до Франции. Здесь он быстро пошел в гору, скоро возглавил группу ликвидаторов, которая в конце двадцатых — середине тридцатых годов убила в Париже и Берлине шесть человек из числа видных монархистов — генералов и чиновников. Два других ничем подобным не замазаны. И их бывшие соученики по той самой Второй гимназии и сейчас говорят о товарищах с нежностью. Вплоть до конца сороковых годов они у себя дома организовывали по обстоятельствам времени не балы, конечно, а, как они их называли, «бальчонки», где гости танцевали до упаду, пели Вертинского, понемногу выпивали и вспоминали прошлую жизнь. Гулянья использовались НКВД на прежний манер. Темы, которые там поднимались, разговоры, которые велись, сам их градус были для властей чем-то вроде барометра, и они этот свой инструмент очень ценили. Из завсегдатаев встреч сели единицы, причем вне всякой связи друг с другом, так что те, кто держал эти квартиры, представ перед Богом, смогут сказать, что по их доносам крови пролито не было.

В тридцать восьмом году Косяровский сразу, как вернулся в Москву, возобновил с одноклассниками отношения. По уставу ничьи мужья и жены на посиделки не допускались, оттого была бездна перекрестных романов, которые многим и во многом скрасили жизнь. О Кирилле Вероника узнала случайно. Год назад, когда начались реабилитации, так же, как и Коле, ей позволили прочитать расстрельное дело сестры, и вот в нем она нашла упоминание о «бальчонках», Вертинском и перекрестных романах, а чтобы не оставалось уж никаких сомнений, адреса обеих квартир, имена владельцев и подробные характеристики постоянных посетителей.

Ты будешь удивлен, но и отцу, не только дяде Юрию, инкриминировали участие в заговоре Гоголей. По его словам, НКВД было известно о планах дописать вторую, затем и третью часть «Мертвых душ», и органы отнеслись к ним с большой настороженностью. Впрочем, отец говорил, и дядя Юрий это подтверждает, что в обвинительном заключении заговор Гоголей не фигурировал. Кроме дяди Юрия, из наших сидели еще трое — Стависский, дядя Алексей и тетя Карина. Будучи в Москве, я с ними разговаривал. На их следствии Гоголь не упоминался. Обвинений было много, но такого они не упомнят. В общем, история темная.

В конце 60-го года, когда архивы НКВД ненадолго открылись, я получил возможность прочитать документы, касающиеся нашей семьи: и свое дело, и дело отца. Отец просидел в общей сложности почти восемнадцать лет, с 38-го по 56-й год, в двух лагерях под Воркутой и в Сибири. Я — тринадцать лет, с 41-го по 54-й — в Хакасии. Как правило, мне давали отдельные страницы из доносов и показаний, где что я, что отец фигурировали, но работы у чекистов было много, по выходным вообще запарка, так что иногда затребованное дело попадало в мои руки всё целиком. Одно было боком связано с семейством Гоголей.