Юрий Поляков - Время прибытия

Нам никуда от них не деться.
Их век неизмеримо долог.
В подушке каждого младенца
Сидит заржавленный осколок.

Ушедшие, они, конечно, знают,
Как мы живем, наш каждый шаг и час
И думают, и созидают с нами,
А иногда, быть может, и за нас.
Поэтому, наверное, взрослея,
Пронзая толщу невозвратных дней,
С годами человечество мудрее,
В мечтах смелее и в делах сильней.
Рационализаторство природы!
Умы ушедших светят нам из тьмы…
О, как за те четыре страшных года
Непоправимо поумнели мы.
Ни часу я под пулями не прожил.
Мне мирная страна судьбой дана,
Но не могу я без холодной дрожи
Произнести короткое – «война».
Она во мне горит кровавым нервом,
Вдается в душу огненной дугой,
Ведь не обрушься небо в сорок первом —
И я бы нынче был совсем другой.
И как поэты прежде муз просили
Гнать кровь стиха в сплетеньях строчек-жил,
Так павших я прошу о вещей силе
Сказать о том, чего не пережил…

…А Пушкин не был декабристом:
Уж так сложилось,
что не смог
Избрать
в российском поле чистом
Печальнейшую из дорог.
И не пришелся ко двору он:
Царям свободная хвала,
Которую поэт дарует,
Тогда не надобна была.
Зато святому самовластью
Любви
служил он не за страх,
Но знал,
что обретают счастье
Лишь на обыденных путях,
Но знал и то,
что искра божья,
Не озаряя торный путь,
Всегда ведет по бездорожью.
И в этом – суть. И в этом – суть!

Что видеть мог Наполеон,
Прозревший перед смертным часом,
Когда был словно распылен
На тысячи видений разум?
Когда бесплотною толпой
Клубились отблески былого:
Изгнание, Тулонский бой,
Коронованье, Ватерлоо…
Раскручиваясь все быстрей,
Сливались битвы, страны, лица:
Москва, Египет…
Князь Андрей
Под синевой Аустерлица.

Ты помнишь, мы в Мураново брели
Вслед за бегущей по лазури тучей,
Нисколько не робея той земли,
Где жил поэт российский Федор Тютчев.
Шел дождь из жарких солнечных лучей
Со звонким градом
птичьих песнопений.
Он становился ярче, горячей,
А душный ветер веял все степенней.
До немоты прозрачная река!
Как из другого мира тени рыбьи!
Речной травой обвиты облака,
Плывущие по золотистой зыби!
…И стерлась непонятная черта,
Как будто бы пришел конец разлуке.
И я впервые Тютчева читал,
Сменив слова на запахи и звуки!

Ломают люди старый дом —
Мотор ярится.
Водитель в стену бьет ядром
И матерится!
Умели строить в те года:
Вот это – кладка!
Что здесь механика,
сюда
Нужна взрывчатка!
Прораб по-фронтовому крут —
Не любит споров:
Ведь люди новоселья ждут!
Давай саперов!
Пришли.
Рванули.
Божья мать!
Щебенка – градом…
А можно было не ломать
И строить рядом.

От старинного дома
останутся стены
С напряженными торсами
кариатид.
Дом лесами оденется
и постепенно
Все удобства двадцатого века вместит!
Будут лифты сновать
вверх и вниз неустанно.
Никаких коммуналок!
Одна благодать —
Жить в отдельной квартире,
где в белую ванну
Можно влезть
и о вечности порассуждать.
Словом, все будет,
как полагается,
кроме
Одного нарушенья порядка вещей:
В самом деле,
а как быть с законом о форме,
Содержанию соответствующей?

– Ей, богу, такого ответа
Не ожидал никак…
– Контрреволюция – это
Люди в особняках.
Я – молодой, чумазый.
Со мной человек шесть.
Стучимся —
и к носу маузер:
«Кто еще в доме есть?»
Наверх поднимались молча,
Крадучись по пятам,
Рванули:
«А ну, сволочи!»
А там…
Мы на пороге замерли.
Там…
Ослеплены.
Там женщины беломраморные,
Крылатые пацаны!
А эти (числом не меньше.
У них,
так и есть,
штаб!)
С наганами – и за женщин.
Пали, мол, в баб!
– И не стреляли?
– Куда там!
Этот маневр не нов.
По – твердым телам статуй.
По – мягким телам юнкеров.
Грохот, осколки, ругань…
Эти шли до конца!
И Афродите безрукой
Нечем закрыть лица…
Лег по углам грохот.
Утренний свет сер.
Домовладелец охал —
Контрреволюционер!
Он своей пули дождался,
Враг пробудившихся масс…
А я сразу после Гражданской
Подался во ВХУТЕМАС…

Был прорицатель сморщен, стар,
В пещеру втиснут.
Был дерзок, молод комиссар —
И вышел диспут.

– Мы революции врагов
Разгоним стаю!
Не будет больше бедняков!
– Я это знаю…

– Мы всех накормим.
Наш набат
Весь мир разбудит!
Жизнь станет краше во сто крат!
– Все так и будет…

– Поднимет чудо-города
Всех звонниц выше
Страна свободного труда!
– Я это вижу…

– Да ты, старик, и впрямь – пророк!
Тогда скажи мне:
Как я умру? Какой мой срок
Отпущен в жизни?

Ты не молчи – я устою!
За дело наше
Готов я смерть принять в бою,
Под пыткой вражьей.
Пусть будет страшен мой конец,
А все же светел!
Не бойся, говори, отец!

Он не ответил.

Золоченые буквы читаю:
«В этом доме работал и жил…»
Здесь он лучшие строчки сложил,
Те, которые я почитаю,
Те, которые чувствую кожей,
И хожу ведь сюда оттого.
Вот и мраморный профиль его.
Знатоки говорят:
непохожий.
Ну и пусть!
Я бы зря не корил
Эти мемориальные доски —
Ведь вон там,
у дворовой березки,
Он стоял, папиросу курил…

Я лбом к стеклу прижимаюсь:
темно в заоконном мире.
На милую Маросейку
ночь опустилась опять.
Уже тишина поселилась
в большой коммунальной квартире,
Все реже шаги в коридоре —
и нужно поэтому спать.
И бабушка стелет постель мне,
шепча непонятно и мудро:
– Вот жизнь-то, прошла-пробежала,
как день, пролетела, кажись…
Что значит «прошла»? – удивляюсь,
ведь завтра опять будет утро.
Что значит – «как день, пролетела»?
Ведь это же целая жизнь!

…А в детстве неминуемая порка
Казалась мне страшней небытия!
Как больно ощущать!
Как помнить горько! —
Что я бессилен
за пределом «я»!
Мой детский ум упорно с этим спорил.
Воздушный замок рос и шел на слом…
Я повзрослел, когда однажды понял,
Что не всесилен и в себе самом…