Джек Керуак - Ангелы Опустошения

– А где нынче старина Саймон?

– О мы его подберем сегодня днем около пяти, – тараторит Коди как ни в чем не бывало.

– Саймон Дарловский! – орет Рафаэль. – Что за безумный кошак! – И то как он произносит безумный, безу-умный, по-настоящему, по-восточному – в натуре чокнуто и странно слышать от балтийских кошаков с задворок – в натуре гнилой базар… как слышишь пацанву ботающую по фене на газовых заводах возле свалок старых покрышек – «Он обезумел», поднося руки к голове, затем сшибая и ухмыляясь, придурковато, странное маленькое робкое отсутствие гордости в Рафаэле, который тоже сидит на полу теперь скрестив ноги, но так словно он и свалился туда.

– Странный странный мир, – говорит Коди немного вышагивая в сторону затем разворачиваясь на пятках и возвращаясь к нашей группе – Чеховский Ангел Молчания опускается на всех нас и мы все становимся смертельно тихи и слушаем хмм дня и шшш тишины, и в конце концов Коди кашляет, чуть-чуть, произносит «Хнф – хаф» – указывая, своими глубокими затяжками, на индийскую тайну – Что Кевин и признает типичным нежным взглядом снизу вверх на Коди взглядом удивления и изумления, прямо из своего разума голубоглазым ясным ошеломлением – которое Коди тоже видит, прищурив теперь глаза.

Пенни по-прежнему сидит (и сидела) в формальной позе Будды все эти полтора часа разговоров и мысли – Психов куча – Мы все ждем что будет происходить дальше. Это по всему миру так только в некоторых местах выдают профилактические средства, а в некоторых говорят по делу.

У нас нет ноги на которой можно стоять.

Это всего лишь история мира и того что в нем произошло – Мы все спускаемся в главную усадьбу Кевина и к его жене Эве (милая сестренка зеленоглазая босоногая длинноволосая красавица) (которая позволяет крошке Майе бродить голышом если той хочется, что Майя и делает, бурча «Абра абра» в высокой траве) накрывается большой обед но я не голоден, а по сути объявляю слегка назидательно «Я больше уже не ем когда не голоден, я научился этому на горе» поэтому разумеется Коди с Рафаэлем едят, прожорливо, меля за столом языками – Пока я слушаю пластинки – Потом после обеда Кевин опускается на колени на свой излюбленный плетеный соломенный коврик извлекая хрупкую пластинку из ее луковой шелухи бумажных нежностей в белом альбоме, этот парень самый совершенный индус на свете, как Рафаэль его наставляет, они к тому же собираются слушать Григорианские Распевы – Это кучка священников и монахов которые поют прекрасно и по канону и странно все вместе под старую музыку что старше камней – Рафаэлю очень нравится музыка особенно музыка Возрождения – и Вагнер, когда я встретил его впервые в Нью-Йорке в 1952-м он вопил «Всё без разницы кроме Вагнера, я хочу пить вино и топтаться в твоих волосах!» (девчонке по имени Жозефина) – «На хер этот джаз!» – хоть он и регулярный хепак и должен любить джаз и по сути весь ритм его происходит из джаза хоть он этого и не знает – но в его характере есть махонькая Итальянская Птичка которая не имеет ничего общего с модерновыми какофоническими трах-битами – Что же до Коди он любит всю музыку и великий знаток ее, первый раз когда мы поставили ему индийскую музыку индусов он сразу же ухватил что барабаны («Самый тонкий и изощренный бит на свете!» говорит Кевин, а Кевин и я даже рассуждали дала ли что-нибудь Дравидия темам индусов-ариев) – Коди ухватил что мягкие тыквы, мягкие барабаны, мягкие ручные барабанчики с донышками звонкими как чайники это просто барабаны с ненатянутыми кожами – Мы крутим Григорианские Распевы и снова индийскую музыку, всякий раз когда ее слышат две дочурки Кевина они начинают счастливо щебетать, они слушали ее каждый вечер всю весну (до этого) когда приходила пора ложиться спать из большого настенного динамика хай-фая (с задней стороны) выходящего и ревущего прямо на их кроватки, змеиные флейты, заклинательные духовые, мягкокожие тыквы и изощренный древний барабанный бит Африки-смягченной-Дравидией, а превыше всего индус давший обет молчания и играющий на Арфе старого мира с целыми ливнями невозможных уносящихся в небеса идей от которого Коди просто остолбенел а остальные (вроде Рейни) (во время большого сезона Бродяг Дхармы который у нас был до того как я уехал) обторчались до беспамятства – И вверх и вниз по тихой маленькой асфальтированной дороге можно слышать как хай-фай Кевина громыхает тихие песнопения Индии и высших готических священников и лютней и мандолин Японии, даже китайские непостижимые пластинки – Он устраивал те прошлые вечеринки где во дворе раскладывались большие костры и несколько участников церемонии (Ирвин и Саймон Дарловский и Джарри) стояли вокруг него совершенно голые среди изощренных женщин и жен, беседуя о буддистской философии с самим главой Азиатских Исследований, Алексом Аумсом, которому положительно было до лампочки и он лишь потягивал винцо да твердил мне «Буддизм это значит узнавать как можно больше людей» —

Теперь полдень и обед окончен, несколько пластинок, и мы отваливаем обратно к городу, с моими старыми рукописями и одеждой которые я оставил в деревянном ящике в погребе у Кевина – Я должен ему 15 долларов с предыдущей Весны поэтому подписываю ему пару своих аккредитивов из Седро-Вулли и он по ошибке (в погребе) (и кротко с грустными глазами) протягивает мне обратно смятую горсть долларовых бумажек, четыре, одной не хватает, причем я ни за что в жизни не могу ему об этом сказать – Поскольку Кевин к этому времени уже обдолбан (обеденным вином и прочим) и говорит «Ну так когда я увижу тебя опять Джек?» как мы уже однажды ночью за полгода до этого пошли и уселись в депо возле Набережной с бутылкой «токая» и уставились в стену (как Бодхидхарма принесший буддизм в Китай) громадного Утеса выступающего из нижних ляжек задней стороны Телеграфного Холма, ночью, и оба мы видели волны электромагнитно-гравитационного света исходящего из этой массы материи, и как же рад был Кевин что со мною провел хорошую ночь вина и стеносозерцания и улицерысканья вместо обычного пивняка в «Месте» —

Мы возвращаемся в своей малолитражке и разворачиваемся и все машем Кевину и Эве, и едем обратно по Мосту в Город —

– Ах Коди, я не знаю кошаков ненормальнее тебя, – сдается теперь Рафаэль —

– Послушай Рафаэль, ты говорил что ты Рафаэль Урсо Поэт-Игрок, давай же, парень, поехали с нами завтра на ипподром, – подзуживаю я —

– Черт возьми могли бы и сегодня успеть если б не было так поздно, – говорит Коди —

– Заметано! Еду с вами! Коди ты мне покажешь как выигрывать!

– Да все ништяк!

– Завтра – заедем за тобой к Соне

Соня девчонка Рафаэля но годом раньше Коди (естественно) увидел ее и влюбился («О чувак ты не соображаешь как Шарль Сван сходил с ума по тем своим девушкам – ! – сказал мне как-то Коди… – Марсель Пруст никак не мог быть педиком и написать такую книгу!») – Коди втрескивается во всех симпотных чувих в округе, он преследовал ее и притащил даже свою шахматную доску чтобы играть с ее мужем, однажды он притащил и меня а она там сидела в брючках в кресле расставив ноги перед шахматистами глядя на меня и говорила «А разве ваша жизнь одинокого писателя не становится монотонной, Дулуоз?» – Я соглашался, видя у нее в штанах разрез, который Коди естественно пока подставлял слона королевской пешке тоже видел – Но она в конце концов дала Коди отставку сказав «Я знаю чего тебе нужно», а после этого все равно бросила мужа (шахматную пешку) (теперь исчезнувшего со сцены временно) и ушла жить с только-что-приехавшим-с-востока трепливым Рафаэлем —