Рут Озеки - Моя рыба будет жить

Благословенные звезды, пожалуйста, превратите мир в такое место, где нам никогда больше не придется убивать врага, которого мы не можем ненавидеть. Если бы могло такое сбыться, я бы согласился, чтобы тело мое терзали на клочки, снова и снова.

Я верю в эти прекрасные слова, и теперь, когда я знаю, что уйду, их значение наполняется для меня глубоким смыслом. Я вспомнил тот отрывок за обедом, и это вызвало слезы у меня на глазах. К несчастью, когда я утирал их, я уронил миску с соленьями прямо на пол. Похоже, однако, что мой новый ранг ограждает меня от наказаний, и Маркиз просто делает вид, что ничего не замечает.

Теперь, когда времени у меня так немного, предмет этот живо меня интересует. Я сижу в дзадзэн или перебираю пальцами дзюдзу, отсчитывая — бусина за бусиной, вдох за выдохом — моменты до моей смерти. Где-то Догэн называл количество моментов, содержащихся в одном щелчке пальцами, не помню точную цифру, только что она была несуразно большой и казалась случайной и абсурдной, но думаю, что в кабине самолета, нацелившего нос в борт американского корабля, каждый и единственный из них будет для меня отчетлив и ясен. Я предвкушаю, как в момент смерти буду, наконец, по-настоящему жить и сознавать себя.

Догэн еще писал, что единственный момент — это все, что нам нужно для изъявления собственной человеческой воли и постижения истины. Никогда этого раньше не понимал, потому что представление о времени было у меня неточным и смутным, но теперь, перед лицом неизбежной смерти, я могу, наконец, вникнуть в смысл его слов. И жизнь, и смерть являют себя в каждом моменте существования. Наше тело, человеческое тело, непрерывно исчезает и появляется, момент за моментом, и эта непрерывная цепь возникновений и угасаний и есть тот опыт, который мы переживаем, будучи временем и существом. Они нераздельны. Они — это единая сущность, и у нас есть возможность даже за долю секунды совершить выбор и повернуть ход событий, который может либо привести нас к постижению истины, либо увести от нее. Каждое мгновение значит неизмеримо много для всего нашего мира.

Когда я думаю об этом, мне одновременно и радостно, и печально. Меня радует мысль о множестве будущих мгновений, которые принесут возможность творить добро. Печалят меня все те неправильно потраченные моменты прошлого, что, скопившись, привели нас к этой войне.

Какая же воля возобладает во мне в самом конце? Буду ли я храбро выдерживать курс, зная, что в момент контакта тело мое взорвется огненным шаром, убив столь многих «врагов», никого из которых я ранее не встречал и ненавидеть не могу? Или трусость (или лучшая сторона моей человеческой натуры) возобладает в последний раз ровно настолько, чтобы подтолкнуть руку на штурвале и сбить самолет с курса? И, выбрав окончить жизнь в пучине позора вместо пламени героизма, в то же самое мгновение я навеки изменю судьбу вражеских солдат на корабле, а также судьбы их матерей, сестер, братьев, жен и детей?

И в ту же самую частицу времени еле заметное движение моей руки определит судьбы всех японских солдат и граждан, которых эти самые американцы (враги, чьи жизни я спасу) убьют, потому что выживут. И так далее, и так далее, можно договориться до того, что исход всей этой войны будет решен одним моментом и одним миллиметром, являя собой внешнее проявление моей воли. Но как я могу знать?

О, сколь грандиозными мы кажемся себе перед лицом смерти! Но у меня нет ни малейшего желания становиться героем. В Sein und Zeit Мартин Хайдеггер затрагивает идею Героя в контексте дискуссии о темпоральности, историчности и сущности-в-мире, и, если раньше я самым прилежным образом принялся бы анализировать мое нынешнее положение в терминах Хайдеггера, то теперь я нахожу большее удовлетворение в дзэне Догэна, в моем собственном японском наследии, что, должно быть, только доказывает правоту МХ. «Язык — это дом сущности», написал он как-то, и Догэн (сам человек слова!), без сомнения, согласился бы с этим. Но тевтонский лабиринт МХ я в своем нынешнем горячечном состоянии нахожу утомительным, и вместо того меня тянет в тихие и пустые покои Догэна. Между словами Догэн познал тишину.

На базе зацвели вишни, потом лепестки облетели, а я все еще не разделил их судьбу.

«Завтра я погибну в битве», — сказал капитан Ворона.

Монтень писал, что смерть сама по себе ничего не значит. Это наш страх перед смертью придает ей смысл. Боюсь ли я? Конечно, и все же…

Que sais-je? {29} 29 Que sais-je? ( франц. ) — Что я знаю? — спрашивал Монтень. Ответ: ничего. В действительности, я не знаю ничего.

И все же по ночам я лежу у себя на койке и отсчитываю бусины на четках, по одной за каждую любимую мною вещь на земле, снова и снова, по бесконечному кругу.

Вчера мы прибыли на Кюсю. К нашему отряду были приписаны двое солдат-ветеранов с Китайского фронта, которым было дали увольнительную, но потом вновь призвали на службу. Это были жесткие люди, дикие и поджарые, в их много видавших глазах поблескивала жесткость, и даже Ф., казалось, стушевался в их присутствии. Настроение в бараке изменилось в ту же минуту, как они вошли. Прошлой ночью после ужина они сидели с нами, окруженные юными нежными лицами наших свежих рекрутов из студентов, ковыряли в зубах и хвастали о тех временах, как они служили в провинции Шаньдун.

Я едва сдерживаю тошноту, вспоминая сейчас их рассказы, как они смеялись, вспоминая о старых китайских бабушках, которые прятались в хижине со своими внуками и которых они обнаружили. Одну за другой они вытаскивали старых женщин на середину хижины и насиловали, а потом штыками разворачивали им половые органы. Продолжая похохатывать, они изображали, как смешно старые женщины умоляли пощадить их внуков. Одного за другим они подбрасывали младенцев в воздух и накалывали на штыки.

Как блестели у них глаза, когда они рассказывали о китайцах, которых подвешивали вверх ногами, будто готовя мясо на открытом огне, а потом смотрели, как горящая плоть отваливается с их еще живых тел, а руки их дергаются, как щупальца у жареного кальмара. Когда те люди умирали, они разрезали их обугленные трупы и скармливали собакам.

Как глумливо они посматривали на нас, описывая юных японских рекрутов, неискушенных мальчишек, как я и К., которым приказали отрабатывать штыковые удары на живых пленниках-китайцах, чтобы укрепить боевой дух. Они привязывали пленников к столбам и рисовали мишень поверх сердца. «Коли везде, кроме как здесь», — командовали им офицеры, указывая на круги. Смысл был в том, чтобы пленники оставались живыми как можно дольше, и мальчишки-солдаты дрожали так, что у них тряслись штыки, и испражнялись прямо в штаны. Наши двое бравых солдат посмеивались, вспоминая их ужас. К концу упражнения, заверяли они нас, когда пленники были мертвы, а их искромсанные тела истекали кровью, те японские мальчики были мужчинами.