Рут Озеки - Моя рыба будет жить

Свои деяния они описывали так же, как совершали, — безо всякого стыда. Они выполняли приказ, сказали они, им велено было преподать китайцам урок, и те убийства совершались перед целыми деревнями, и дети жертв, их родители, соседи и друзья — все должны были смотреть. А пересказывая все это, они давали урок нам, чтобы ожесточить нас и подготовить к тому, что ждало нас в будущем.

«Chacun appelle barbarie ce qui n’est pas de son usage», — писал Монтень. — «Каждый зовет варварством то, к чему он непривычен».

К счастью, я не проживу достаточно, чтобы привыкнуть к этому, и в одном я благодарен этим двум дьяволам: их чудовищное варварство представляет мои собственные незначительные страдания в совершенно новом свете. Мне мучительно стыдно, что я потратил столько чернил на жалобы. Настало время закрыть книгу моей жизни. Maman, мой вылет назначен на завтра, так что это — прощание. Тэцу-но Амэ [146] Тэцу-но Амэ — «Стальной Тайфун» — битва за Окинаву, сражение, результатом которого стало наибольшее число жертв в Тихоокеанском театре военных действий за Вторую мировую войну. Более 100 000 японских солдат были убиты или взяты в плен, или совершили самоубийство. Потери союзников насчитывали более 65 000. От 42 000 до 150 000 мирных жителей также были убиты, ранены или совершили самоубийство (между одной десятой и одной третью местного населения Окинавы). началась, и сегодня у нас с товарищами, студентами-офицерами, будет праздник. Мы будем пить сакэ, писать завещания и официальные прощальные письма. Командование ВМФ перешлет Вам эти пустые слова вместе с моим личным имуществом — дзюдзу, которые дали мне Вы, моими часами и томиком Сёбогендзо, принадлежавшим К. Однако же этого дневника среди вещей не будет. Должен признаться, я переменил решение, и теперь мне хотелось бы каким-то образом передать его Вам, но я не смею. Его содержание бросает тень на этот помпезный патриотический спектакль, который мы все так мрачно разыгрываем, и я боюсь, это может поставить под угрозу ту компенсацию, которая причитается Вам в обмен на жизнь единственного сына. Не знаю, что я сделаю с тетрадью. Может, сожгу ее сегодня, когда буду пьян, или возьму с собою на дно океана. Этот дневник был моим утешением, и — я не считаю, что это пустые мечты, — я всем сердцем верю, что, хотя Вы никогда не видели этих страниц, Вы все же читаете каждое написанное мною слово. Вы, дорогая мама, знаете мою истинную душу.

Теперь я хочу сказать Вам то, что не смогу сообщить ни в каком официальном документе, который могут прочесть или перехватить. Я принял решение. Завтра утром я крепко перевяжу голову лентой с символом Восходящего солнца и полечу к югу от Окинавы, где отдам жизнь за свою страну. Я всегда верил, что эта война несправедлива. Мне всегда была отвратительна алчность капитализма и имперская гордыня, которые ее породили. И теперь, зная то, что я знаю о бесчеловечной жестокости этой войны, я полон решимости повернуть самолет прочь от цели и направить в море.

Лучше сражаться с волнами — они еще могут меня простить.

Я не чувствую себя человеком, которому завтра умирать. Я чувствую себя человеком, который уже мертв.

Она прочла последнюю переведенную Бенуа страницу и положила на диван рядом с собой, поверх стопки. Поглядела в окно, на горизонт. Штормовые облака струились по темному небу, такие густые, что, если бы не крошечные белые точки взбитых ветром гребней, усеявшие поверхность воды, различить границу между темным небом и темным океаном было бы невозможно. Отсюда, с дивана, волны выглядели такими маленькими. Трудно себе представить. Вблизи они должны бы казаться гораздо больше. Не промахнешься.

Он влетел в волну , подумала она.

Порывистый ветер сотрясал дом; скрипели старые балки. Снаружи стонали и шатались деревья. Живая древесина.

Нао об этом еще не знает. Она все еще думает, что ее двоюродный дед врезался на самолете во вражеский корабль. Она думает, он умер героем, выполняя задание. Она не знает, что он его провалил. Как это может быть?

Электричество все еще было, но свет мигал и гас уже несколько раз. Где-то на провода упало дерево. Генератор до сих пор пребывал в мастерской, в Кэмпбелл-Ривер. Они висели на волоске.

Она прочла его письма на японском — то, официальное, которое она нашла под рамкой, и другие, которые дала ей Дзико, — но она ничего не говорит о тайном дневнике на французском. Знает ли она о нем вообще? Где он? Если Харуки № 1 напился и сжег дневник, или взял с собой на задание, тогда бумага должна была бы уже давным-давно превратиться в пепел, развеянный ветром, или в целлюлозу, растворившуюся в море.

Она взяла в руки сверток вощеной бумаги с тетрадью, который Бенуа вернул вместе с переведенными страницами. Перевернув сверток, она внимательно его осмотрела.

Дневник существует в реальности, но как он сюда попал? Каким образом он оказался в пакете для заморозки и здесь, у меня в руках?

Ей хотелось обсудить это с Оливером, задать все эти вопросы вслух, но его не было дома — он искал Песто. Она развернула вощеную бумагу, разгладила тетрадь. Провела пальцами по странице. Бумага была дешевая. Чернила потускнели, но было видно, что когда-то они были цвета индиго. Он прятал их в коробке для бэнто, под рисом. Он прятал их в шинели, на груди. Она закрыла глаза и поднесла тетрадь к лицу, глубоко вдохнув, но пахло только воском и морем.

Нао должна прочесть это, и ее отец тоже. Им нужно знать правду.

Она открыла глаза, вновь сложила дневник и завернула в бумагу. Снаружи становилось темно. Она взглянула на часы небесного солдата, посмотреть, сколько времени. Часы все так же тикали. Где же Оливер?

Харуки № 1 сражался с глубочайшими моральными и экзистенциальными проблемами, касающимися геноцида, войны и последствий собственной неизбежной смерти, а мы из-за пропавшего кота расстраиваемся? Как это вообще возможно?

Но это было возможно, и это было правдой. Нельзя было сосредоточиться ни на чем с тех пор, как сбежал кот, и беспокойство их еще больше возросло, когда они узнали про собаку Бенуа, как ее съели волки. Каждый раз, как Оливер слышал шум снаружи, он бросал любое дело, шел к двери, открывал и прислушивался. Он с равной тревогой вслушивался в уханье сов, в волчий вой, даже в карканье воронов.

— Уверен, с ним все в порядке, — сказал он, пытаясь приободриться. — Такой мелкий парень. Горстка костей на один укус. Да кто его есть станет?

Но они оба знали, что в лесу полно хищников, которые с удовольствием съели бы на ужин маленького кота. Наконец, он больше не мог уже этого выносить и, когда поднялся ветер, отправился на поиски.

Рут была расстроена. Она была виновата, что разозлилась, напугав Песто, так что он сбежал из их кровати и ушел на улицу ночью. Она жалела о том, что не могла сдержаться. Она жалела о том, что Оливер с самого начала ее рассердил.