Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

Как он мог наплевать на собственную жену, не говоря о человеке, которого называл «дружище» и который был моим мужем? Почему он решил, что может делать мне такие намеки? Я точно не давала повода — впрочем, повод ему и не был нужен. Мгновение я просто стояла, глядя ему в глаза. Смешинка в его глазах заставляла подумать, что он не впервые вел себя так с чужой женой, и это разозлило меня еще сильнее.

— Так вот какая у вас стратегия? Не можете боксировать с женщинами, поэтому пытаетесь их соблазнить?

— Я же мужчина. — Он подвинулся, зажимая меня у двери.

То, что он хотел меня — или просто хотел секса, — было очевидно. Он уперся ладонями в стену по обе стороны от меня, отрезая пути к отступлению.

— Это в природе мужчины — проявлять себя, брать то, чего он желает, — усмехнулась я.

Хватало того, что он испортил мне замечательный вечер, полный музыки, танцев и искусства, — я не собиралась становиться одним из его трофеев. Подумав, что мое возмущение его только развеселит, я решила бить противника его же оружием. Я просунула руку между нами и положила ладонь на его возбужденный член. Медленно и задумчиво потерла, позволяя поверить, что сегодня ему удастся обыграть сразу двух Фицджеральдов.

— Неплохо, — произнесла я ему на ухо, и он засмеялся. — Но, — добавила я, подныривая под его руку и высвобождаясь из ловушки, — и здесь Скотт тебя превзошел.

Я со смехом направилась к дверям «Динго», не сомневаясь, что одержала победу.

— Сука, — сказал он спокойно и уверенно. У меня волосы на затылке зашевелились. Я поняла, что совершила ошибку.

— Иди. Иди, расскажи своему полуимпотенту, как его жена любит подразниться. Не терпится узнать, как он это воспримет.

Я недооценила проницательность Хемингуэя и его осведомленность о наших личных делах. Он видел, что у Скотта мягкое сердце, понимал, что тот падет безвольной жертвой при первой же атаке. И он знал, что я не расскажу Скотту о том, что сейчас произошло между нами, потому что не захочу провоцировать новую вспышку бессмысленной ревности. От Скотта или нет, но Хемингуэй знал о произошедшем на вечеринке Коула.

Я зашла в «Динго», не ответив и не оглянувшись. Мои шаги были твердыми, но в животе образовалась пугающая пустота, будто он лучше меня понимал, какую глупость я совершила и чего она будет мне стоить.

— Не терпится увидеть виллу «Америка» после реставрации, — сказал Скотт, когда мы ехали по побережью в сторону Антиба. — Досадно, что мой отец не добился в жизни чего-нибудь значительного, как папаша Джеральда или Сары. Представляешь, если бы у нас был дом, как у них здесь, и две потрясающие квартиры в Париже. И все потому, что старик Мерфи знал, что ремни и туфли приносят не меньше дохода, чем седла, а отец Сары — как его звали? Виборг? — любил смешивать всякие вещества. Ты знаешь, что он стал миллионером еще до сорока?

Во время этой августовской поездки нам со Скоттом впервые за долгое время удалось оказаться наедине. Путь длиною в день до Южной Франции позволил мне по-настоящему посмотреть на мужа, изучить его, оценить. То, что я увидела, меня обеспокоило. Линии его лица, шеи и талии стали более плавными, будто размытыми. На руках появились желтовато-коричневые пятна от никотина, волосы теряли свой блеск. Он казался на десяток лет старше своих двадцати восьми с лишним.

Я встретила свой двадцать пятый день рождения за неделю до поездки. Двадцать пять лет не круглая дата, и я ничего не ожидала, хотя не могла не вспомнить, как я делала это на каждый день рождения, какую вечеринку Скотт закатил в честь моего восемнадцатилетия. Тогда он был одержим мной, теперь же все его мысли занимал Эрнест Хемингуэй.

— У меня обед с Эрнестом.

— Мы с Эрнестом собираемся посмотреть бои.

— Ложись без меня, я пообещал Эрнесту, что прочитаю несколько его рассказов перед нашей завтрашней встречей.

— Гертруда хочет, чтобы мы с Эрнестом зашли к ней сегодня.

— Эрнест считает…

— Эрнест говорит…

Каждый раз, когда мы встречались с Хемингуэем, он улыбался мне так, будто мы с ним делили страшную тайну — что-то еще более зловещее, чем просто неслучившуюся интрижку.

Мой разум твердил: «Расскажи Скотту!» А сердце отвечало: «Одумайся — что будет, если он примет сторону Хемингуэя?»

Лучше было оставить все как есть.

Впервые в жизни я решила уйти от прямого столкновения. Я пряталась большую часть июня и июля и уверяла себя, что делаю это из-за проблем с животом, а не потому, что меня пугал Хемингуэй.

Скотт вел машину и говорил о галантерее Марка Кросса, об огайской чернильной империи Виборга и о том, как мудро мы поступили, отослав Скотти с няней в Антиб на поезде.

— Эрнест говорит, что хотел бы так проехаться до Испании: только мужчина, автомобиль и дорога.

— Как думаешь, на какой скорости можно безопасно выпрыгнуть из машины?

— Что? Ох, прости, дорогая, я совсем затерялся в собственных мыслях. А ты с нетерпением ждешь пляжного сезона? Сто лет прошло с того лета с Жозаном, да? Господи, есть что-то магическое в том, как течет время в Париже. Кстати о Жозане. Я рассказал Эрнесту нашу историю о том, как Жозан был трагически в тебя влюблен. На этот раз я сказал, что он не вынес боли, когда ты его отвергла, и убил себя, направив свой самолет прямо в море.

— А что ответил Хемингуэй?

— Что понимает, почему мужчина может свести счеты с жизнью из-за тебя. Отличная могла бы получиться история, не находишь? Я вижу ее как пьесу. Или еще лучше кинофильм о том, что было в Париже, что случилось с нами, что теперь кризис прошлого лета можно выдумать заново — уже для развлечения, а вновь обретенная тогда связь если не позабылась, то отошла на задний план.

Скотт позднее записал в своем дневнике, что этот год вместил в себя «1000 вечеринок и никакой работы». Это было хорошее резюме, но оно ничего не объясняло.

На Ривьере мои приступы боли в животе не участились — это случалось по-прежнему каждую неделю-другую, но стали острее. Бывало, все мы — Мерфи, Дотти Паркер, Эстер, Арчи Маклиш и его жена (как же много народу было в тот месяц!) — прогуливались по занимающим семь акров роскошным садам и террасам виллы «Америка» или по пляжу де ла Гаруп, который теперь все называли «пляжем Джеральда», и внезапно без предупреждения меня скручивало. За какую-то минуту всем моим разумом овладевала боль или непереносимая потребность облегчиться, и я покидала компанию. На то, чтобы дойти до гостевого домика, уходила целая вечность.

Добравшись до цели, я глотала таблетку из оставшихся у меня после операции и, запершись в спальне, сворачивалась клубочком на кровати, ждала, пока боль отступит. Каждый раз, когда это происходило, я говорила себе: «Это пройдет, это пройдет…» — пока меня не отпускало, а после спала час или два и просыпалась посвежевшая, будто и не было никакого приступа. Но пару раз лекарство не помогало, и тогда Скотт вызывал врача, ангела-спасителя, несущего мне шприц с морфином.