Жан-Луи Фурнье - Куда мы, папа? (сборник)

Два-три человека валяются на полу посреди холла, смотрят в потолок, смеются без причины. Через них приходится переступать.

В медико-педагогическом институте не страшно, там странно и порой даже красиво. Медлительность больных, плавные грациозные движения их рук и ног – все это напоминает какую-то современную хореографию или театр Кабуки [19]. С другой стороны, пациенты, которые машут руками и бьются в конвульсиях, вызывают неминуемые ассоциации с автопортретами Эгона Шиле [20].

За столом сидят двое слепцов и держатся за руки. Неподалеку от них – почти лысый седой человек, он похож на нотариуса, его легко представить в сером костюме-тройке, правда, на нем слюнявчик, и он то и дело повторяет: «Кака, кака, кака…»

Здесь все позволено, любая эксцентричность, любое безумие, никто никого не судит.

Здесь серьезный человек, который ведет себя нормально, производит впечатление белой вороны и даже идиота. Над ним впору смеяться.

Здесь мне хочется наплевать на условности и позволить себе сойти с ума.

В МПИ все всем дается тяжело. Иногда самая легкая задача становится непосильной. Одеться, завязать шнурки, застегнуть пояс, открыть молнию, взять в руку вилку.

Я смотрю на старого двадцатилетнего ребенка. Воспитатель учит его самостоятельно есть зеленый горошек. Я вдруг осознаю масштаб малейших движений повседневной жизни для человека, не способного держать вилку.

Крохотные победы оказываются вдруг равными золотым медалям на Олимпийских играх. Человек зацепил вилкой несколько горошин и поднес ко рту, не уронив обратно в тарелку. Он гордится собой и смотрит на меня сияющими глазами. В его честь и в честь его тренера стоило бы сыграть национальный гимн.

На следующей неделе в МПИ большое спортивное мероприятие, 13-й сезон межинститутских соревнований. Участвуют наименее больные пациенты. Состязания очень разнообразные: метание дротиков в мишень, стрельба по мишени, баскетбол, гонки на трехколесных велосипедах. Вспоминается рисунок Райзера – Олимпийские игры для инвалидов. Весь стадион увешан плакатами: «Смеяться запрещено».

Тома, конечно, не участвует. Он зритель. Его вывезут в инвалидном кресле, чтобы он следил за состязаниями. Думаю, вряд ли его интересует спорт, он все больше замыкается в себе. О чем он думает?

Знает ли он о том, что больше тридцати лет назад был для меня светлым ангелом, кудрявым и смеющимся? Теперь он похож на горгулью. Пускает слюни и молчит.

После состязаний победителям вручают медали и кубки.

Как бы я хотел гордиться сыном! Показывать друзьям его дипломы и награды. Я бы все составил в гостиной в шкафчик под стекло рядом с нашими семейными фотографиями.

На фото я выглядел бы счастливым и безмятежным, довольным, словно рыбак, только что выловивший огромную рыбину.

В молодости я мечтал иметь целую уйму детей. Я представлял, как с песней буду взбираться на горы, как вместе с маленькими матросами буду бороздить океаны, как объеду весь мир в компании веселых любопытных ребятишек, моего родного племени, которому я поведаю названия деревьев, птиц и звезд.

Я воображал, как буду играть с сыновьями в волейбол и в баскетбол и как они будут меня уделывать.

Воображал, как буду слушать музыку с детьми и любоваться живописью.

Воображал, как по секрету от жены научу ребятишек разным ругательствам.

Воображал, как научу своих отпрысков спрягать глагол «побеждать» в будущем времени.

Воображал, как расскажу мальчикам о двигателе внутреннего сгорания.

Воображал, как буду читать малышам сказки.

Но мне не повезло. Я участвовал в генетической лотерее и проиграл.

«Сколько сейчас вашим детям?»

Вы не представляете, как я ненавижу этот вопрос.

У моих детей нет возраста. Матье существует вне времени, Тома около ста лет.

Мои сыновья с детства были горбатыми старичками. Мои сыновья с детства были не в себе. Но любили меня и никогда не обижали.

Они не понимали, что такое возраст. Тома до сих пор тянет в рот старого плюшевого мишку, и никто не говорит ему, что мишка старый, ведь мой сын со старостью не знаком.

Помню, я каждый год покупал детям новые ботиночки. Размер ноги менялся, но IQ оставался прежним. Затем постепенно мозг стал деградировать. Мои сыновья предпочитали идти назад, а не вперед.

Когда всю жизнь возишься с детьми, которые играют в кубики и не растут, теряешь счет времени.

Я уже не знаю, кто я такой, где я, сколько мне лет. По-моему, мне всегда было тридцать. Я большой шутник. Надо всем смеюсь. Словно живу в нескончаемом анекдоте, поэтому всерьез ничего не воспринимаю. Говорю и пишу ерунду. И лучше уже не будет. Дорога привела меня в тупик, а жизнь оставила в дураках.

Я часто просил Иисуса сделать так, чтобы мой папа в пьяном виде случайно не убил маму. А на Рождество плюс к этому я еще просил подарок.

Помню, однажды я взмолился о револьвере. Я точно представлял, какой именно мне нужен, – револьвер марки «Солидо». Но для Иисуса я специально не уточнил. Мне сказали, он и сам все знает и умеет читать мысли, так что я решил его проверить.

Я не получил «Солидо», мне достался простой револьвер, и папа продолжал пить до конца своих дней.

Люди, которые пьют, часто злятся и бьют своих жен и детей, такое показывают в черно-белом кино. Но папа нас никогда не бил. Даже меня, а меня он не очень любил. Когда он на меня злился, то делал мне больно словами.

Однажды он написал мне очень неласковое письмо и обозвал козявкой. Думаю, он не слишком гордился своей жизнью и чувствовал, что я это понимаю, наверное, это его не радовало.

Папа ударил меня только один раз, при рождении, так что я совсем этого не помню.

Мама рассказала, что, явившись на свет, я не дышал, и тогда папа схватил меня за ноги, словно кролика, и хлопнул по спине – так я наконец решился на жизнь.

В семейном альбоме есть одна фотография, которая мне особенно нравится, на ней – папа и я.

Папа лежит на диване, читает, я сижу рядом. Мне, наверное, около годика, я выгляжу счастливым, со мной не может произойти ничего плохого, потому что я с папой.

Папа молодой, красивый, у него маленькие очки в металлической оправе, он похож на ученого, он внушает доверие, видно, что с ним должно быть хорошо, к тому же он доктор, рядом с ним спокойно, с ним можно не бояться смерти.

Почему же теперешний папа такой грустный, старый, почему он не разговаривает с нами, почему он грубо обращается с мамой и порой по-настоящему нас пугает?

Куда делся папа с фотографии?

Он лечил людей, небогатых людей, которые часто не могли ему заплатить, но угощали его, например, стаканчиком спиртного, потому что мой папа любил выпить, и даже не один стаканчик, а несколько, и вечером, вернувшись домой, выглядел усталым. Иногда он говорил, что убьет маму, а потом меня, потому что я был старшим и не самым любимым ребенком.