Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Розы лежали у нее на коленях, источали тонкий аромат, перебиваемый навязчивым и сладким его афтершейвом. «Надушился как извозчик», — подумала она, хотя никогда в жизни не видела ни одного извозчика. Зато она видела Толькин курносый профиль, крепкие скулы и литую шею на широких плечах — все то, что говорит женщине о мужской надежности и что так часто обманывает ее.

Он дерзко помчал ее по набережной замерзшей Москвы-реки, мимо высоких паров бассейна Москва, где массово отмокали москвичи и гости столицы, заиндевелой кремлевской стены, суетливой гостиницы «Россия», и привез к разлапистой высотке в Котельниках; свернул, как настоящий мужик, налево, тормознул лихим юзом и сказал, словно объявил о победе: «Прибыли».

Ах, «Иллюзион»! Ну, конечно, любимый кинотеатр, куда они так часто хаживали с Сашей… Снова вспомнилось и заныло сто крат повторенное имя.

Ах, «Мужчина и женщина»! Жак Трентиньян и Анук Эмме! Хм, он был прав, этот Толька-таран: любимый фильм всех женщин и достойных мужчин. Она видела его несколько раз прежде, но с удовольствием посмотрит еще.

В буфете под резными колоннами сталинского ампира был некоторый выбор: сок бурый томатный или светлый яблочный и бутерброды с пошехонским сыром — кусочки с завернутыми краями неплотно прилегали к черствому белому хлебу. Оказалось, что по душевному сродству — ей не могла не прийти в голову такая мысль — оба предпочли томатный; с пошехонским, хоть и заветренным, получилось очень даже вкусно, настоящее предкиношное угощение.

Анатолий был широк, уговаривал съесть еще один, кстати, последний бутерброд с сыром и сыпал шутками, удачными, признавала она; удачными настолько, что сперва она смеялась поневоле, а потом с охотой, и настроение ее поднималось, словно столбик термометра в летнюю жару. Тем более что, кроме своей аспирантуры, она давно нигде не была, особенно в местах новых или давно забытых, где, как сейчас, ей соседствовали преимущественно молодые глаза, молодые улыбки и общая на всех молодая вера в будущее советское счастье. Противостоять такому единодушному полю было трудно, да и не хотелось ей замыкаться в традиционной отечественной напряженности; в зал он ввел ее под руку и раскованный хохоток; она поймала себя на том, что от смеха ноют мышцы щек, ему ничего не сказала, себе призналась, что с Толькой ей просто и хорошо.

Картина, как обычно, зацепила сразу. Все в ней было знакомо и обжито, как в старом доме, все в ней было так искренне и так душевно, что снова вызвало переживание. Музыка, море, закат, спортивный автомобиль, Трентиньян, сквозь дождь и мглу несущийся к своей единственной Эмме, и, наконец, встреча и тихое счастье влюбленных снова выбили из Светланы слезы и простой вопрос: почему не бывает так всегда? Почему у нее с Сашей не так, хотя должно быть именно так, только так, не иначе! Интересно, ненароком выскочил вопрос: как могло бы быть у нее с Орлом? Покосившись на него, поглощенного фильмом, она себя отругала за вопрос, перечеркнула его в себе — он был незаконен и абсолютно глуп, но, странное дело, вопрос не провалился в память, не расплылся в ней бессмысленным пятном, но по ходу фильма и нежных сцен стал беспокоить ее напоминанием о себе и требованием ответа. Ответа, которого она не знала.

С Толькой, касавшимся ее горячего локтя, может быть, тоже происходило нечто подобное или, в силу реактивной мужской прыти, даже более яркое переживание — ничего удивительного, два молодых биополя взаимодействовали и подзаводили душевные механизмы друг друга. Иначе никаким другим научным фактом не объяснить того, что случилось пятью минутами позднее, когда музыка и фильм достигли кульминации, когда завороженный зал высоко вздохнул и звучно всхлипнул даже непрошибаемый, мечтавший о советском счастье молодой зритель.

«Я люблю тебя», — услышала легкий шепот Светлана, обернулась в сторону Анатолия, но сперва ничего не поняла.

Орел, словно окаменев, не отрывался от кино. «Был шепот или не было? — засомневалась Светлана. — Было ли короткое, как выдох, признание или ей так только показалось?» Толька, очарованный картиной, не шевелился. «Показалось, — решила Светлана. — Странно, кажется обычно то, чего желаешь и ждешь, но я ведь не желаю, не жду… или я вообще ничего в себе не понимаю?» Но, чудо, не успела она додумать, как его рука, действуя самостоятельно, будто сама умела мыслить и отвечать за свои поступки, пролезла под ручкой кресла на Светкину территорию и мягко легла на ее колено.

Оба продолжали неотрывно смотреть на экран, где в объятиях и нежности торжествовала французская любовь, но конкретное нашествие руки отвлекало их от фильма и заставляло думать о том, что происходит сейчас между ними и в них самих.

Светкина коленка была округлой, трепетной, горячей и желанной; Толина пятерня на ней с трудом удерживала себя в неподвижности, пресекая в себе кипящее желание дальнейшего продвижения.

Его рука была большой, работящей, тяжелой и теплой. Она грела коленку, как наполненная грелка, — долго, глубоко и щедро. Но ее тепло было не родным.

«Я глупа, — думала Светлана, попрекая собственное естество. — Сама виновата, сама допустила — и как я могла согласиться на такое кино?! И так он подло, в темноте, как тать и вор… Что делать? Не хочется его обижать, но, видимо, придется».

Она решительно сбросила с себя чужую руку.

Никакой реакции не последовало. Анатолий по-прежнему глазел на экран.

Фильм кончился.

Высветлив линялый зеленый шелк стен, вспыхнули бронзовые люстры потолка, ожили, зашевелились зрители, но ни он, ни она ни звуком не упомянули случившийся эпизод.

Он впервые обернулся к ней, и она отметила, что у него, обычно бледного, свекольно горят щеки. «Хорошее было кино», — сказал он. «Кино было хорошее, — с нажимом на первое слово ответила Светлана, — но больше я такого не хочу». Они переглянулись и много чего прочли друг у друга в глазах; Светлана отвернулась и, легко поднявшись, двинулась меж кресел к боковому проходу. Орел последовал за ней, за ее светлой пушистой головой, цветастым платком, наброшенным на серый норковый воротничок пальто, за всем ее невесомым обожаемым существом. Да, он был остановлен и отброшен, но все равно ликовал. «Могла бы заорать, уйти, врезать пощечину — но ведь не заорала, не врезала! Значит, не все для меня безнадежно и шанс есть?!»

«Скорее домой, — думала она. — Отсоединиться, отвязаться от него любой ценой, укрыться за толстыми стенами и больше никогда не вестись ни на какие его слова. Скорее, скорей…»

Вышли из «Иллюзиона» на холодный пронизывающий вечерний сквозняк. Он предложил ей где-нибудь посидеть, любое кафе, ресторан на выбор — отказалась. Предложил отвезти домой — посмотрела на него и сказала: нет. Он приблизился к ней, взяв за руку, поклялся, что «кино больше не повторится» и распахнул «Жигули».