Галина Таланова - Бег по краю

Она всё время вспоминает свой последний Новый год, когда все были ещё рядом с ней, когда она чувствовала их тёплое дыхание. Гриша сбежал тогда в компанию сокурсников, собирались у кого-то на квартире. Лидия Андреевна боялась, что сын втянется в гулянки, но понимала, что удержать его она не сможет. Поводок натянулся, и она могла только бежать за ним, стремительно ускользающим, крепко зажав в кулаке… Всё ещё было в её руках, но её уже тащило и несло…

102

Илья пришёл всё в тех же джинсах и полосатой курточке, по-видимому, сшитой его матерью, что мешком висела на тощем торсе, как на вешалке. В руках молодого человека была болоньевая синяя сумка в голубенький цветочек.

Илья повесил на крючок гардероба свою сумку, медленно и обстоятельно разделся, пригладил деревянной расчёской с редкими обломанными зубьями негустую шевелюру, взял авоську и проследовал за Василисой на кухню. Там выгрузил из сумки банку консервов «Сайра в масле», две пачки земляничного печенья, банку майонеза, два солёных огурца, сказав, что это прислала его мама.

– Ну что вы! – проговорила Лидия Андреевна. – Милости прошу к столу. Я же приготовила ужин. Он достаточно скромен, но всё же праздничный по нынешним временам.

Илья оказался весьма словоохотливым молодым человеком. Весь Новый год рассказывал истории из своей жизни, наворачивая ложку за ложкой картофельное пюре с сосисками. Он радостно сообщил Лидии Андреевне, что картофельное пюре и сосиски – его любимая еда. Лидия Андреевна только успевала подкладывать. Илья показался Лидии Андреевне сущим ребёнком, не способным никогда стать ничьей опорой. Её дочь всю жизнь будет хвататься за воздух руками.

Лидия Андреевна как-то зазевалась за разговорами и не заметила, что тарелка его опустела. Молодой человек застенчиво улыбнулся и попросил:

– А можно ещё? Я вообще обожаю сосиски. Мы с братом даже в Москву за ними ездим.

Ел он так, будто его не кормили неделю, выскребая из тарелки пюре, точно воду консервной банкой со дна лодки после грозы. При этом как-то успел рассказать, что очень любит книжки, ходит в общество «Книголюбов» и даже выписывает в толстую 96- страничную тетрадь названия всего того, что прочитал, а названия книг, которые не читал, тоже выписывает из оглавления последнего тома. Это для того, чтобы быть образованным человеком и знать, что же этот писатель создал вообще.

Дети просидели с ними тогда недолго. Наевшись, Илья потащил дочь в парк, где шли новогодние гулянья с аттракционами.

103

Они тогда прошли мимо парка, даже туда не заглянув. А Василисе вообще-то хотелось туда зайти, быть втянутой в круговерть праздника, вспыхивающего разноцветными огнями на аллеях парка и кричавшего о том, что чудо в нашей жизни возможно, только надо его уметь ждать. Шли через заснеженный город к дому. Ноги мягко утопали в наметаемых сугробах. Снег занёс все трамвайные рельсы, трамваи ночью не ходили и рельсы никто не чистил. Она шла по пути, а Илья – рядом между путями. Вася тогда почему-то подумала, что в этом есть что-то символическое: будто он может повернуться и пойти по пути в обратную сторону. Но сейчас он крепко держал её за руку и вёл к своему дому, родители из которого уехали в деревню к бабушке. Она брела рядом с этим совсем ещё чужим мальчиком, который оставался чужим, хотя ей хотелось рассказать ему весь свой прожитый день и она охотно это делала. Но она знала, что мужчин надо уметь слушать и они любят, чтобы слушали их. Сейчас Илья вещал ей что-то не очень значительное, что ей было совсем неинтересно, и вдруг изрёк фразу: «Женщина – существо грязное…» Василиса даже остановилась от неожиданности, но руки своей из лапищи Ильи не выдернула.

– Это к тебе не относится, – сказал Илья. – А то я смотрю: ты уж и взгляд потупила.

Вася сжалась в комок, чувствуя, как сердце закололо мелкими иголочками, будто отлежавшую руку. «Нет. Это не на всю жизнь. Этот человек никогда не станет моим…»

В лицо лепил снег, ставший неожиданно колючим, снежинки таяли на ресницах и щеках, город был весь в цветной подсветке, среди которой преобладал почему-то сиреневый цвет, цвет конца мая и начала лета. Но сиреневым цветом в ту ночь расцветали голубые ели… Налипший на их лапы снег и впрямь был похож на сиреневые грозди, которые почему-то свисали с еловых лап. Но ночь чудес на то и есть ночь чудес. И Василиса не то, чтобы забыла ту сказанную Ильёй фразу, она просто отпихнула её, как вонючий тапок под диван, что вдруг стал здороваться с гостями своей рваной пастью. Наметённые за ночь сугробы были выкрашены в розовый цвет, перламутровые фонари прикидывались маленькими ларчиками, внутри которых хранилось по таинственному камушку, разноцветные фонарики, протянутые через улицу, раскачивались ветром, и от этого казалась, что тени прохожих заходятся в каком-то современном танце. Им навстречу попался Дед Мороз, тащивший на плече похудевший мешок, из которого раздавалось пронзительное мяуканье.

– Ребятишки, привет! Кота в мешке не желаете? Могу подарить!

– Не… Не надо нам кота в мешке…

– Ну, возьмите тогда вот это! – и вытащил из кармана палочку бенгальского огня. – На, держи! – протянул его Василисе.

– Зажечь? – достав из другого кармана зажигалку, запалил в её руке огонь…

Василиса смотрела на искры, рассыпающиеся раскалённым золотом среди снежной крупы; видела рядом чужое лицо Ильи, на котором высветилась блаженная улыбка; слушала сладкий треск искрящегося, будто электросварка, бенгальского огня, напоминающий ей звук разрываемой ткани, и глядела, как палочка на глазах тает, чтобы оставить в её руке чёрную ножку слизанного огнём петушка… Ей подумалось, что вот так и наша жизнь, запалённая пьяной рукой, весело сгорает, освещая чужие лица… Темнота неизбежна, как приход нового года, и нельзя отменить таяние снега на ресницах, пока ты живая. Она выпустила руку Ильи, взяв в руку бенгальский огонь, и теперь шла впереди. Атмосфера чуда и сказки продолжала преследовать её, и цветной снег, летевший в глаза, будто посыпка из глазури для праздничного торта, раскрашивал чёрно-белую ночь в цвета перламутра.

Потом они лежали на старом продавленном диване в комнате, освещённой со двора обыденным тусклым светом разбитого уличного фонаря. Видно было, что ветер раскачивает деревья и узор их теней на стене постоянно меняется. Дерево то заламывало руки в экстазе, то сплеталось ветвями с другим, стоящим рядом, и становилось одной с ним неразделимой тенью, то опускало руки вниз и стояло с опущенными плечами и понурив голову, отшатнувшись от соседнего чёрного силуэта, прощально машущего ветвями.

Всё было пока невинно и как бы не всерьёз. Она чувствовала щекой колючий пуловер Ильи, почему-то пахнущий сбежавшим молоком; его большую ладонь, осторожно, словно воздушный шарик, гладящую её грудь, затянутую ажурным бельём под шерстяной облегающей кофтой, и время от времени перемещающуюся к колену и сжимающую его, точно чашку с отбитой ручкой, наполненную горячим чаем: и выпустить нельзя – иначе как отпить? – и обжечься боишься; ощущала другую его руку, перебирающую её позвонки, точно клавиши фортепьяно, – и музыка начинала рождаться у неё внутри,+ нежная и щемящая сердце.