Галина Таланова - Бег по краю

104

Он появился ещё несколько раз в их квартире.

И всегда звонил, прежде чем прийти. Лидия Андреевна поднимала трубку и слушала, как в ней стоит колодезной водой молчание.

– Алё?

Его голос она уже узнавала.

– Это Илюша. А Васю можно?

Однажды Лидия Андреевна попросила помочь ей покрасить кухонный стол. Конечно, это могли сделать её мужики, да и она сама, но ей страшно хотелось посмотреть, как это будет делать Илья. Соврала, что у её мужчин аллергия на краску. Тот испуганно посмотрел на неё и сказал:

– Давайте я брата своего попрошу. Я не умею красить, но умею всё организовать, – и застенчиво улыбнулся.

– Спасибо, – не удержавшись от саркастической нотки в голосе, сказала Лидия Андреевна. – Я сделаю всё сама…

На майские праздники поехали на дачу. В последнее время приезд на дачу после долгой зимы сопровождался тем, что приходилось не только отмывать всё подряд после мышей, но и наводить порядок после непрошеных гостей: рыбаков, жуликов, наркоманов и загулявших компаний. Не раз они приезжали не только к сломанным и сорванным замкам, но и к снятой с петель двери, разбитым и высаженным стёклам.

Так было и в этот их приезд. В доме всё было перевернуто вверх дном. На полу в мышином помёте валялась старая одежда, исчезла вся посуда, два одеяла, столярный инструмент. Они всем семейством навалились на работу и начали приводить загородное жильё в порядок. Илья стоял в нерешительности посреди этого разгрома, не зная, куда приложить свои силы. Потом вдруг изрёк:

– Не понимаю: и зачем это иметь дачу? Отдыхать нужно в приличных условиях, а не так. Удовольствие здесь обитать… Дом деревенский. Нет… Я бы никогда не смог здесь жить.

Уже появились комары, и он, словно маленький ребёнок, без конца капризным голосом ныл, что они его кусают и что это невыносимо…

Собирая в ящики детские игрушки, разбросанные жуликами, Илья обнаружил детскую губную гармошку.

– Это что? – спросил он Василису.

Вася показала ему, как можно добывать из гармошки незатейливую мелодию. Илья поднёс гармошку ко рту и, втягивая воздух губами, сложенными в трубочку, издал душераздирающий звук. Он удивлённо засмеялся:

– Какая прелесть!

Восторгу не было предела! Илюша два выходных не расставался с гармошкой и попросил разрешения увезти её в город. Он то и дело прикладывался к ней губами и всё время говорил, что, когда он поедет в Москву, то обязательно купит такую же.

105

Чем больше Вася знала Илью, тем больше она привязывалась к нему. Нет, он совсем не был интересен ей как мужчина, но он прилежно исполнял роль жилетки, в которую можно поплакаться и всё рассказать. Она поняла уже, что с ним никогда не будет денег и, пожалуй, дома-крепости со сторожевым псом, но он будет всегда радостно, будто дворняжка, выбегать навстречу, виляя хвостом и преданно заглядывая в глаза. Именно вот это… Дворняжка, изгваздавшаяся в осенней луже, с репьями в хвосте и блохой за ухом, гоняющая соседского кота по двору, поскольку только так она чувствует себя настоящей собакой. И всё же она стеснялась идти с ним под руку на улице и всегда подсознательно старалась держаться от него на расстоянии, чуть больше вытянутой руки. Только вечером, когда над городом нависала вороным крылом сгущающаяся тьма, она уверенно брала его под руку, чуть касаясь бедром его бедра.

Это была какая-то странная привязанность с ощущением, что это ненадолго, не навсегда, но потерять этого человека она уже боялась. Ей было с ним легко и комфортно, настолько удобно, что ей даже не хотелось быть женщиной с ним: одеваться, краситься… Знала, что не поймёт и не оценит… Так, дружочек с распиханными по всем карманам скомканными тряпками вместо носовых платков. Но её подруги выходили замуж и заводили детей, она же оставалась вечной гимназисткой под бдительным оком наставницы. Ей всё чаще хотелось сбежать, чтобы стать взрослой…

Её родители жили хорошо, но любовь куда-то давно ушла из дома, если и жила в нём когда-то… Да и нужна ли она, любовь? Если бы её спросили, любит ли она Илью, она бы, не раздумывая, ответила, что нет. Но с ним она не чувствовала себя одиноким цветком на аккуратно выполотой клумбе. Когда он смотрел ей в глаза и говорил: «Ты моя радость!», она чувствовала, что у неё за спиной прорезаются крылья. Только крылья эти были не такие как, скажем, у бабочки-махаона или павлиньего глаза, или даже капустницы, а обычные, как, например, у пчелы, круг за кругом таскающей собранный нектар в улей, или даже всего пара крыльев, как у жука-навозника, когда он поднимается над землёй…

Жизнь длинна и всё ещё можно будет зачеркнуть и переписать. А пока она задыхается в своей детской комнате и ей хочется быть взрослой и независимой… Хочется, чтобы не одёргивали и не говорили, что она дура, чтобы не стояли за плечом, когда она пишет письма, и не брали параллельную трубку телефона, даже если просто бесятся от ревности или тревоги за неё.

Её очень мучила её собственная неуверенность. Почему-то её подруги могли спокойно ориентироваться в незнакомой обстановке и запросто открыть чужую дверь, пригласить парня, понравившегося на вечеринке, и даже заявить родителям, что уже взрослые, курят и будут курить и прятать сигареты не собираются и вообще в их возрасте ночуют уже не дома. Она не собиралась курить, но страдала от того, что надо идти к соседям клянчить соли или просить захватить что-нибудь в город с дачи, так как папа приехать не смог. То, что она была несмелой и стеснительной, помогало им ладить с Ильёй: она ничего от него не требовала сверх того, что он мог дать, воспитанный своей матерью как единственный болезненный ребёнок.

106

Лидия Андреевна обнаружила, что теперь сутулится под рюкзаком прожитых лет, что за последние годы оказался так туго набит, что она совсем не могла его сбросить с плеч… Так, видно, и тащить до старости… Не выпрямиться уже никогда. Холод вечной мерзлоты потихонечку проникал в неё. Сначала она начинала мёрзнуть от кончиков пальцев рук и ног, затем холод постепенно поднимался по сосудам ближе к сердцу. Она мёрзла уже при обычной комнатной температуре. Почему-то вспомнила Сенеку из виденного когда-то по телевизору спектакля: «Старость – вечерами одеваю две туники и всё равно мёрзну».

Теперь она закутывалась дома в верблюжье одеяло и так и сидела, завёрнутая в него, как кролик под гипнозом удава, пялясь в телик, где опять стреляли в худенького мальчишку, встрёпанного, будто намокший под дождём воробей…

Голоса близких не уходили. Они целый день звучали у неё в ушах. Иногда она вздрагивала – и оборачивалась. Ей казалось, что за спиной у неё стоят её родные, отбрасывая изломанные тени на стены, и ждут её ответа. Она постоянно слышала их приказания: не делай этого! И отступала в растерянности, так и не совершив задуманного поступка. Это было как наваждение. Голоса звучали в ушах, будто музыка, она даже перестала слышать за этой музыкой окружающих. Медленно, словно выплывала из тумана сна, возвращалась в окружающую действительность… Близкие тут же исчезали, таяли, как дыхание, оставленное тёплыми губами на ледяном стекле. Но проходил час-другой – и снова Лидия Андреевна ловила себя на мысли, что она опять спрашивает у них совета. Когда звонил телефон, она вздрагивала, тормозя свой рывок к надрывающемуся аппарату, напоминающий прыжок с вышки (как в морскую бездну летишь, задержав на мгновенье дыхание, набрав полные лёгкие воздуха и зажмурив глаза). Ей всё время казалось, что это дети ей звонят или Андрей… В шумной толпе ей хотелось крикнуть: «Да не галдите же вы так, вы же не даёте услышать моих родных, я почти не различаю их голосов за вашим гвалтом, но хорошо знаю, что они звучат громко и чётко, будто голос диктора, вещающий новости. Я спрашиваю у них совета, и они отвечают мне, и, если раньше я могла поспорить и сделать что-то наперекор их советам, то сейчас я этого сделать не могу, просто не имею права. Руки деревенеют на холодном ветру, узелок не развязывается закоченевшими пальцами в подагрических буграх, похожих на обломанные сухие сучья. Мои близкие были бы рады, зная, что теперь я живу по их подсказкам…»