Эрик Ломакс - Возмездие

С каждым днем на борту становилось все жарче; влажность и духота начинали действовать на нервы. После физподготовки и учебы нас было хоть выжимай, а берег манил к себе сильнее и сильнее, запах же вообще вызывал раздражение — коль скоро мы не могли проникнуть в город, который его источал. Так что не очень-то мы горевали, когда конвой вновь двинулся в путь. Теперь ближайшим пунктом назначения могла быть лишь Южная Африка.

Где-то дней через пять, когда мы уже подходили к Кейптауну, меня назначили казначеем, и величественный спектакль массовой постановки на якорь посмотреть не удалось: в это время я сидел в трюме и выдавал наличные рвавшимся на берег.

Местные жители расхватывали солдат, уводили по домам, поили, кормили и чествовали как могли. После четырех недель в море это было нечто, доложу я вам. Ну а я, как водится, как-то раз после обеда забрел на кейптаунский железнодорожный узел. Словно наркоман в поисках экзотического сюрприза. Поскольку никто из наших связистов или моряков не разделял моего увлечения, вылазку я делал в одиночку. И действительно нарвался на сюрприз. На станции обнаружился памятник: постамент с маленьким танк-паровозом, построенным на литском заводе «Хоторн энд Ко.» в 1859 году. Это был самый первый из локомотивов, работавших в Капской колонии, и, вполне вероятно, самый старый шотландский паровоз из числа сохранившихся.

Если кому-то покажется странным, что какой-то там древний паровоз вдруг пролил бальзам на душу человека, который месяц болтался в море по дороге бог знает куда, да еще в разгар мировой войны, то я могу сказать лишь вот что: во-первых, вас там не было и вы этого не видели, а во-вторых, уж такое у меня увлечение. Локомотив-ископаемое, милый старичок, чудесный экземпляр отжившей свой век механики, на смешных и хрупких колесах с удивительно тонкими, изящными дышлами. Он выглядел игрушечным, ни дать ни взять изобретение свихнувшегося ученого, и я еще долго любовался им на жаркой африканской платформе.

Через две недели мы были в Бомбее. Полтора месяца назад меня окружал серый, стылый Скарборо. Сухая, давящая жара, суматоха и цвета Индии с размаху ударили по чувствам. Чудовищная нищета в десятке шагов от гостиницы с кондиционерами, где нас расквартировали. Сотни людей, спящих прямо на улицах, — это я видел собственными глазами каждую ночь. У меня едва хватало сил переваривать впечатления.

Не успел я обжиться в Бомбее и привыкнуть к прогулкам на Малабар-хилле, в оазисе парадного великолепия колониальной Индии, как меня отправили в мою собственную железнодорожную одиссею. «Фронтир-мэйл», флагман местной железнодорожной сети, подхватил меня и унес в глубь континента чуть ли не на 1400 миль, до Равалпинди у подножия Гималаев, туда, где Пенджабская равнина вклинивается в афганские горы. Перечень остановок звучал вдохновленной литанией британского владычества: Ратлам, Нагда, Кота, Бхаратпур и Муттра; Дели, Чандигарх, Амритсар и Лахор; а уже после Лахора оставшиеся 180 миль по Пенджабу до Равалпинди. Всю дорогу я беспокоился об одном: сохранить револьвер; едва мы высадились в Индии, как нам начали твердить, дескать, революционеры пошаливают. Лишиться табельного оружия было все равно что лишиться головы. И все же, несмотря на опасения, я никогда не испытывал чувства, будто мне что-то угрожает, хоть я и ехал один на поезде, набитом сотнями индусов. Вот до чего прочным казалось наше господство.

Мое пребывание в Равалпинди укладывалось в стереотип о жизни британского офицера в колониальной Индии. Мне выделили домик с верандой, на который обычно претендуют в чине не ниже полковника, а кроме того, приставили денщика и дхоби , то есть мужчину-прачку. Раз я только что окончил учебку и владел самой свежей информацией о радиоделе, меня назначили лектором.

Пришлось выучиться сидеть и в седле, коль скоро Британская Индийская армия до сих пор передвигалась верхом. Я уж не говорю про старые модели армейских раций, которые перевозили на вьючных животных вроде мулов. А еще у нас на вооружении были гелиографы, эдакие треножники с круглыми зеркалами, которые в светлое время суток расставляли на линии прямой видимости. Я словно неспешно погружался в прошлое, в архаический военный быт.

Чего не отнять у той армии, так это ее восхитительной традиции давать щедрый отпуск. Когда подошла моя очередь, я решил отправиться в Кашмир. Сел рядом с водителем «автобуса», который на поверку оказался грузовиком с решительно бессердечными рессорами — и это считалось «посадочным местом первого класса», — после чего трясся двести миль по холмам, все выше и выше, в громадное колено Джеламской долины, а оттуда в Сринагар. Вот так я попал в самый райский уголок на земле.

Здешние горы — невероятные колоссы из камня и снега, сливающиеся с небом; сыну Северной Европы этот дол представился изобильным садом Эдемским: роскошь и доступность фруктов, о которых я и слыхом не слыхивал, повсюду зелень, цветы… Я снял себе небольшой плавучий домик в южной части озера Дал и с неделю жил в идиллии, питался как вельможа, гулял по Шалимарским садам, а по ночам сидел отшельником на своей лодке под небом, ломившемся от звезд.

Из Пахалгама, расположенного на высоте 2740 метров над уровнем моря, я в компании английских миссионеров отправился еще выше в горы — так высоко, как только мог. Верхом на лошадях, а багаж несли мулы. Впереди лежали Каракорум и Тибет. Два дня мы карабкались по Лиддарской долине, пока, наконец, ко второму вечеру не вышли к Шешнагу, величественному водяному зеркалу на высоте двух миль у самого края мира. Дальше долину перекрывал ледник. Помню, было солнечно и морозно; я ел крутые яйца и запивал водой из топленого льда, а надо мной в воздухе висела льдистая искрящаяся стена.

Ранним утром снег на горных вершинах попадал солнцу под руку и розовел; лишь после этого свет спускался в долину. И еще была тишина. Ни до, ни после я не слышал такой тишины, не испытывал такого покоя. Да, потом выдавались беззвучные минуты, но тяжелые и тошнотворные, пропитанные страхом и насилием.

Кашмир заполнил мою душу. Был как якорь, за который я цеплялся позднее. Не знай я, что есть на свете абсолютное совершенство, не уверен, что смог бы продержаться и выжить.

Пришел приказ о назначении: мне предстояло возглавить секцию связи в 5-м артполку, который тогда размешался в Наушере, что на северо-западной границе, милях в восьмидесяти от нас. Полк формировался для «тропической службы», и вот в нем появился шотландец, считавший, что индийских тропиков более чем достаточно. Впрочем, сейчас я был верноподданным винтиком в военной машине Его Величества.

Наша часть была не новая, имела свои традиции и собиралась еще долго охранять самый романтический аванпост Империи. Не тут-то было. Началась ускоренная мобилизация: как-никак, а полк был недоукомплектован и личным составом, и техникой. Из орудий имелось лишь шестнадцать гаубиц калибром 114 мм, вспомогательного снаряжения не хватало катастрофически. Вскоре после моего прибытия в Наушеру в полк для буксировки его орудий подбросили новенькие тягачи «КТ 4», в обиходе «Спайдер», которые было приказано выкрасить в зеленый цвет. Знающие офицеры предрекали, что теперь нас ждет Малайя.