Нацуо Кирино - Хроника жестокости

Наступило время сухих листьев. Сколько их ни убирай, на следующий день опять полно на том же самом месте. Как странно… Здесь, как и раньше в тюрьме, я начинаю путать дни. Что было вчера, что позавчера, что позапозавчера, что еще раньше?.. Вдобавок солнце сейчас заходит рано, быстро темнеет, и становится грустно и тоскливо. И зимой, когда выпадает снег и все вокруг одинаковое, я тоже дни не различаю.

Все собирался написать вам письмо, но как-то не получалось. И все-таки написал. Потому что увидел вашу фотографию. Кимура-сэнсэй ел бэнто и читал газету, и я в ней увидел вас. Я ваше лицо ни за что не забуду, сколько лет ни пройди. Сердце у меня так и заколотилось, и я спросил у Кимуры-сэнсэя: «Это кто?» Он засмеялся: «Это Наруми Коуми, очень известная романистка. Тебе-то что за дело?» И бросил газету в мусорное ведро, а сверху выплеснул чайную заварку, промочил газету, но я потом ее расправил и высушил.

Вас зовут по-другому, не так, как раньше. Странно как-то. Была Миттян, а теперь Наруми Коуми? А романистка – это кто пишет романы, да? Вообще-то мне это дело не очень нравится. Потому что я ни одного романа не читал. В тюрьме как-то взял один попробовать, но так и не понял, про что там написано. Я спросил у одного «старика»: «Почему я ничего не понимаю?» – «Потому что в этих романах одно вранье, – сказал он. – А ты вранье от правды отличить не можешь, потому как тупой».

Конечно, я тупой, но зачем вам сочинять вранье? Так вы и про меня можете все наврать. Я очень из-за этого переживаю. Мне не просто грустно, даже какая-то злость разбирает.

В тюрьме я все время думал о вас. И плохих мыслей у меня не было. Потому что я думаю о том, что сделал, и мне хотелось попросить у вас прощения. И хотя мне кажется, что вы никогда меня не простите, я толком не могу понять – почему. И еще очень жалко, что вы стали взрослой и сочиняете непонятные романы. Теперь вы взрослая врунья, мне кажется.

Харада-сэнсэй, сказал, что я вышел из тюрьмы, искупив свою вину, но я точно не знаю, правильно он говорит или нет. А Карасава-сэнсэй, адвокат, наоборот ругается: мол, не очень-то ты каешься. Не знаю, почему, но, по-моему, я стал совсем тупой, еще хуже, чем раньше. Так что это мое письмо – последнее. Больше писать не буду, не волнуйтесь.

Простите за все. Хотя можете не прощать, я не против. Но я вас тоже не прощу, наверное. Будьте здоровы.

Кэндзи Абэкава

Послание Кэндзи прислали из издательства вместе с тремя письмами от моих почитателей. Такие письма предварительно распечатывали в редакции – проверяли, нет ли в них угроз или не сунул ли кто в конверт бритвенное лезвие, – и только потом отправляли мне, но лишь письмо Кэндзи каким-то образом проскочило «цензуру». Дело, скорее всего, не в нерадивости редактора. Может статься, воля Кэндзи, его желание вступить со мной в контакт помогли его письму обойти чужие руки. Или же меня потихоньку исключают из категории «важных авторов», и потому редактор позволил себе относиться к своим обязанностям спустя рукава.

На конверте стоял адрес издательства. На оборотной стороне – штамп небольшого городка на побережье Японского моря и имя отправителя – Кэн Кумагаи. Почерк на конверте явно женский, видимо, его надписала та добрая женщина, о которой упоминается в письме Кэндзи, да еще разрешила ему использовать свою фамилию. Письмо написано дешевой синей шариковой ручкой на листке обычной почтовой бумаги, которую можно купить в любом супермаркете. Письмена у Кэндзи получились корявые, спотыкающиеся, лишь нажим оказался необычайно сильным – следы от шарика так четко отпечатались на другой стороне листка, что создавали почти физическую иллюзию его присутствия. Несколько минут я сидела в растерянности, держа перед собой письмо.

Поразило меня не только то, что написал преступник: «Можете меня не прощать… Я вас тоже не прощу, наверное», – но и ощущение «жертвы», ожившее в памяти спустя двадцать пять лет. Такое живое и острое, что я почувствовала совсем близко, рядом, присутствие странного, подозрительного «чужака», грубо вторгающегося в мою жизнь. Объект этого вторжения – не сознание, а именно жизнь, моя плоть и кровь. Жизнь, которую я проживаю день за днем. Этот ход вещей вдруг кем-то нарушается, разлетается в щепки, и рождаются абсурд и страх, против моей воли делающие меня другой. Что касается сознания, оно по обыкновению невозмутимо включается потом, после резкой перемены в жизни, и служит тому, чтобы навести какой-то порядок в душе. Научить этому может лишь страшный личный опыт. Поэтому, даже говоря на эту тему, я не распространяюсь о том, чем все это может кончиться.

Я начала писать, стала писательницей и наглухо закрыла свою жизнь от посторонних. Не исключено, что в этом моем решении была неизбежность, единственный выбор, который мне оставался. Потому что писательство дает возможность жить, не оглядываясь ни на кого и ни на что, за счет того, что ты превращаешь себя в отточенное оружие, позволяющее глубоко проникнуть в предмет.

Но почему Кэндзи все равно, прощу я его или нет? И откуда у него мысль, что и ему меня прощать не надо? Причина в том, что я романистка, сочиняющая всякие небылицы? Я положила несколько раз перечитанное письмо на край стола и задумалась. Вокруг все изменилось от самого присутствия этого письма. Компьютер, картины, украшавшие стены, цветы на столе – все сразу утратило реальность, выцвело и поблекло. В комнату проникло чужеродное тело. Я перестала понимать, что за тип этот Кэндзи. Да и кто я сама такая – тоже.

Итак, я писательница, пишу романы под псевдонимом Наруми Коуми. Собственно, в письме об этом уже сказано. Мне тридцать пять. Мой дебют состоялся рано, в шестнадцать лет, в конце первого класса школы третьей ступени [1]. Мою первую книжку – «В грязи» – называли «шокирующим произведением, которое останется в истории литературы». Ее хвалили на все лады: как школьница сумела так достоверно и полно изобразить агрессивную, жестокую натуру молодого человека?! Всех поражало несоответствие между автором и текстом.

«Грязь» принесла мне известную литературную премию «Новые имена». После этого проблемные книги стали выходить одна за другой, и на меня посыпались многочисленные премии, накладывавшие слой за слоем ретушь на мое раннее сочинение. Меня называли «не по годам зрелым мастером», «изумительным талантом», мне пели дифирамбы, от которых сводило зубы. Так я прожила лет до двадцати пяти.

Столь блестящий дебют привлек ко мне всеобщее внимание. Для меня его оказалось слишком много, и я стала избегать чужого общества. Ведь из того, что мне довелось пережить, я хорошо знала, как скрываться от посторонних глаз. Постепенно меня записали в мизантропки и оставили в покое.