Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Проходя недавно по знаменитой московской «Пушке» в том ее месте, где у торца Сытинского дома растеклось теперь обширное и даже приятное асфальтовое пространство, я увидел труппу молодых уличных артистов, которые разыгрывали некое действо с декламацией, танцами и пантомимой. Джинсы были перемешаны со средневековыми плащами и колпаками, рок-н-ролл с барокко. Даже сквозь шум «Пушки» слова, которые выкрикивали актеры, показались мне знакомыми. Ба, догадался я, да ведь это же не что иное, как сатирическая сказка Войновича! В этот яркий, карнавальный момент соединения нашего старого и их, нового поколения, я почувствовал нечто похожее на надежду.

1992

Ровно тридцать лет назад [237]в этот день я стоял на террасе Ялтинского дома творчества, когда снизу донеслись голоса новоприбывших. Легкими шагами поднялись Рыбаков и Окуджава. «Васька, ты представляешь, мне сегодня исполнилось сорок пять [238], – сказал Булат. – Нет, ты представляешь, сорок пять!»

Крымское солнце и белая терраса ослепили новоприбывших, но они не закрывались ни кепками, ни ладошками. Самый старший из нас, Толя [239], возбужденно говорил о только что написанном романе «Дети Арбата». Булат при всей его сдержанности тоже был, похоже, слегка опьянен своей «старостью» и уходящим глубоко вниз, к морю, склоном горы. Что касается меня, то я только что начал писать «Ожог» и был уверен, что до меня никто еще не начинал такой книги.

На террасу поднялась Белла и произнесла медовым голоском: «Булатик, ты знаешь, к твоему дню рождения тут появились обезнадеживающие новости. Оказывается, предыдущее поколение писателей закопало поблизости несколько бутылок шампанского. Вечером мы попробуем их найти».

После ужина, под луной, в литфондовском саду на склоне мы приступили к поискам. Вскоре полдюжины «Новосветского» было извлечено на серебристый свет Божий из разных аллеек. «В честь такой находки, – сказал Булат, – я сейчас спою совсем новую песню». И запел: «Моцарт на старенькой скрипке играет, Моцарт играет, а скрипка поет».

После этих не забываемых и, кажется, не пролетевших, а задержавшихся мгновений все четыре последующие ялтинские недели прошли под знаком этой песни:

И дальше под знаком этой песни прошли уже тридцать лет. Незабвенный Булат, незабываемый век. И после нас эту песню споют новые поэты, когда откопают в саду шампанское, закопанное предыдущим поколением.

1999

Ё – буква русского ёрничества [240]. Масса иронических эмоций заложена в этой венценосной лягушке: ё-моё, ёколомэнэ, ёлки-палки, ёпонский бог, просто ё-ё-ё.

Тут же копошится рядом ёж, небольшое животное с иглами на теле. Куда же мы без него? Русский человек сжимается всем телом, поёживается, если видит обесточенного, как бы кастрированного сверху ежа.

А чья же селезенка не ёкнет, если таким же образом покалечен будет наш любимый Ёрш Ершович, дедушка московской сатиры? Не клёво получается, не ёмко!

Каменотёсы, взбирайтесь на утёсы, понимайте протёсты! Что-то не то, скажете? Ничего, по большому счету, мы правы. Ё – это культурная ценность, достояние нашей орфографии и фонетики. Преподавая русскую литературу басурманам, сколько раз скрежетал я зубами, выписывая на доске Соловьёва, как Solovjov’a.

Признаюсь, среди моих фаворитов Ё стоит на втором месте после Щ, этого трехглавого ублюдка с хвостиком. Нет, не даром эти два знака образуют любимое восклицание народа: ёщё, ёщё, ёщё!

Сравнительно недавно стараниями Сюзан Зонтаг [242]дошло до нас через журнал «Ярмарка тщеславия» фундаментальное изречение И. Бродского; звучит оно приблизительно так (в переводе с английского): «проза – это пехота, а поэзия – авиация».

Читателю с опытом советского «литературного фронта» такая диспозиция не покажется странной, трудно не оценить метафору, особенно, если у вас в резерве «оружия любимейшего род, готовая рвануться в гике…»

На правах пехотной рвани, сидя с дружками в окопе, хотца все ж таки иной раз сунуть пальцем в небо вслед проносящимся громадам: «Эва, чешет!.. Во, дает!.. Скоростная!..»

Иными словами, тянет иногда завернуть с суконным рылом в калашный ряд.

В эмиграции, болтаясь в потоках чужой речи, особенно начинаешь ценить русскую рифму. Благодарение Богу, она еще не утрачена! На Западе рифмованные стихи считаются детской игрушкой или куплетами для бродвейских оперетт. Нелегко бывает объяснить студентам значимость рифмы для русского стиха. Она, шалунья, придает поэтичность, то есть (см. выше) «авиационность» даже и пустому ведру. Вот Пастернак однажды высказался на эту тему так:

Не исключено, что сама мысль возникла от неожиданной рифмовки «трюизм – струись».

Конечно, в поэтическом слоге накал сильнее, чем в прозаическом. Беру и с той, и с другой стороны нечто усредненно хреновое. Вот, скажем, прозаик пишет фразу: «Он вошел, снял пальто и…» Поставленный в таком порядке зловредный союз «и» требует либо завершения, либо продолжения. И швырнул его в огонь, что ли? Глупо. И повесил его, разумеется. И на что же он его повесил, не на бычий же рог, откуда тому тут взяться? И повесил его, разумеется, на вешалку, господа; такая проза! Усредненно хреновый рифмач в элементарном и вполне дурацком поиске рифмы может достичь здесь вольтажа повыше. «Он вошел, снял пальто и уехал на авто» – извольте, какое значительное пространство поместилось.

На эту тему я уже однажды разглагольствовал в «Поисках жанра». Клетка русской рифмы показалась мне тогда флажками новой свободы. «По пятницам в Париже весенней пахнет жижей». Не будь нужды в рифме, не связался бы Париж с весной. «Отдавая дань индийской йоге, Павлик часто думал о Ван-Гоге». Совсем уж глупое буриме, а между тем – контачит! И Павлик какой-то появился, почти реальный, и дикая произошла связь явлений под фосфорической вспышкой рифмовки. Расхлябанный, случайный, по запаху, во мгле, поиск созвучий – нечаянные контакты, вспышки воспоминаний, фосфорические картины…

Напряжение, накал, вольтаж, контакт – неспроста, видно, появляются электрические слова при разговоре о поэзии. Для меня нередко чтение стихов становится чем-то вроде подзарядки собственных аккумуляторов. Вот, садишься к столу и пишешь в романе новую фразу «Вечерело, мороз крепчал», и вдруг фраза кажется тебе фригидной, не способной ни к зачатию, ни к соитию, и весь твой «магический кристалл» становится дерьмовой пластмассой. Это означает: аккумуляторы подсели. Не теряя времени, снимай с полки томик стихов и читай: