Дэвид Николс - Вопрос на десять баллов

– Это ужасно.

– Правда? Ладно, наверное, я немного преувеличиваю. По большей части мы с ним смотрели телик, если мне разрешали не спать до его возвращения. Помню, как я сидел на полу у него между коленок. Смотрел викторины. Он обожал викторины и документальные фильмы про природу, Дэвида Аттенборо, а еще образовательные передачи. Он не уставал повторять, что образование очень важно в жизни, видимо, потому, что считал образование ключом к хорошей жизни, к безбедному существованию, к работе, которую не будешь презирать…

– Ну а как он…

– Да я точно и не знаю. Не люблю спрашивать об этом у мамы, потому что это ее сильно расстраивает, но, насколько я понял, он был на работе, у кого-то в доме, и просто… упал без чувств. Прямо на пол, в чужой гостиной. Я пришел домой со школы и смотрел телик, пока мама готовила чай, и тут постучали в дверь, из коридора донесся какой-то разговор, я вышел посмотреть, что случилось, и там стояли два полицейских, а мама билась в истерике, сложившись пополам на полу. Сначала я подумал, что папу арестовали или еще что-нибудь, но полицейский сказал, что папа в крайне тяжелом состоянии, и они умчались с мамой в больницу, оставив меня с соседями, а папа умер вскоре после того, как мама приехала к нему. О, смотри! Вино закончилось. Хочешь немного еще? Еще бутылку? Я ночевал у соседей, и они сообщили мне новость на следующее утро. Еще одну бутылку «Ламбруско», пожалуйста, нет, с десертом мы еще не определились, можно нам подумать еще минут десять? Так вот. Оглядываясь назад, я не удивляюсь, хотя ему было всего сорок один, ведь он всегда был такой… сжатый как пружина. А еще он пил, и крепко, в пабе в обед и после работы, и от него всегда пахло пивом. А еще он выкуривал сигарет шестьдесят в день. Я покупал ему курево в подарок на Рождество – вообще охренеть можно! Не помню, чтобы хоть раз видел его без сигаретки во рту. Осталась даже фотка – он пришел к нам с мамой в роддом, так и там не погасил сигарету. Прикинь, в родильном отделении, еще поставил банку с пивом и пепельницу на мою кроватку. Придурок безмозглый.

– И как ты отнесся?

– К его смерти? Хм… Не знаю. Думаю, странно. Да, я плакал и все такое, но меня не хотели пускать в школу, а это меня беспокоило, потому что я не любил пропускать уроки, – представляешь, каким маленьким холодным зубрилой я был. Честно говоря, больше я расстраивался из-за мамы, потому что она действительно любила отца, и было ей в то время… тридцать три, что ли, и ни с кем, кроме папы, она не спала, ни до, ни после, насколько мне известно, и переносила она его смерть очень, очень тяжело. Да, пока вокруг были люди, мама чувствовала себя нормально, и первые две недели в доме было полно народу – всякие викарии, папины приятели, мои бабушки, тетушки и дядюшки, – так что маме и времени-то расстраиваться не оставалось, потому что ей приходилось бесконечно резать бутерброды, заваривать чай и разбирать раскладушки для этих странных кузенов из Ирландии, которых мы никогда раньше не видели. Но через пару недель они стали рассасываться, и мы с мамой остались вдвоем. И вот тогда наступили самые тяжелые времена, когда все успокоилось и люди оставили нас одних. Такая странная компания – мальчик-подросток и его мама. Я имею в виду, сильно бросалось в глаза, что кто-то… кого-то не хватает. А еще, оглядываясь назад, должен сказать, что с мамой я мог быть и поласковее – сидеть с ней и все такое. Но я ужасно бесился, что мне приходится каждый вечер сидеть в гостиной и наблюдать, как она смотрит «Даллас» или еще что-нибудь, а потом вдруг начинает заливаться слезами. В этом возрасте такая вещь, как горе, она… просто смущает. Что я должен был делать? Обнять? Сказать что-нибудь? Что полагалось говорить – мне, двенадцатилетнему мальчику? Поэтому я начал недолюбливать ее, странно и ужасно. Я старался избегать ее. Из школы шел прямо в библиотеку, из библиотеки – в свою комнату, делать уроки, и мне вечно не хватало домашних заданий. Боже, какая жуть!

– А как к тебе относились в школе?

– Ну, с этим все было нормально. Сострадание нелегко дается двенадцатилетним мальчишкам, по крайней мере в моей школе, да и к чему оно им? Некоторые пытались, но было ясно, что притворяются. Кроме того – и это действительно постыдно, – в то время меня не волновало, что умер близкий мне человек, мой папа, просто упал замертво в возрасте сорока одного года, и не волновало, как чувствует себя моя мама, а волновало то, как это отразится на мне. Как это называется? Солипсизм, солецизм или как? Солецизм. Хотя, думаю, из-за этого меня заметили, и это было ужасно: такая жуткая, сентиментальная слава, знаешь, мальчик-у-которого-умер-папа, то есть многие девчонки, которые раньше с тобой никогда не разговаривали, подходят к тебе, предлагают шоколадку и гладят по спине. Конечно же, меня и поклевали изрядно, помню, пара мальчишек постоянно кричали мне вслед «сирота инкубаторская» и еще что-то в этом роде, а это даже не остроумно, потому что мама-то у меня была. Был один парень, Спенсер, который почему-то решил взять надо мной шефство, и это помогло. Все боялись Спенсера. И правильно делали, потому что он еще тем ублюдком был, этот Спенсер…

– У тебя есть его фотография?

– Спенсера? Ах, папы… Нет, в бумажнике не ношу. А что, думаешь, надо?

– Вовсе нет.

– У меня дома есть. Если придешь ко мне – увидишь. Необязательно сегодня вечером, но, знаешь, как-нибудь…

– Думаешь о нем?

– Ага, конечно. Постоянно. Но это тяжело, потому что мы никогда не знали друг друга. По крайней мере, как двое взрослых.

– Я уверена, он бы любил тебя.

– Ты так думаешь?

– Конечно. А ты разве нет?

– Не уверен. Честно говоря, мне кажется, он бы посчитал меня немного странным.

– Он бы гордился тобой.

– Почему?

– Есть немало поводов. Университет. Звезда команды в интеллектуальной викторине, по телику покажут и все такое…

– Может быть. Единственная вещь, о которой я по-прежнему постоянно думаю – сам не знаю почему, потому что это нерационально, потому что даже формально это не их вина, – но мне хотелось бы встретиться с людьми, на которых он работал, с людьми, которые делали бабки на том, что заставляли его так впахивать, потому что они – суки. Извини, вырвалось. Я не знаю, как их зовут и где они сейчас, наверное, на какой-нибудь охрененной вилле в Португалии или еще где, и я не знаю, что сказал бы им при встрече, потому что они не делали ничего плохого, просто вели свой бизнес, просто получали прибыль, и папа всегда мог бы уйти, раз он так это все ненавидел, сесть на велик и поискать что-нибудь получше, и мог бы, наверное, приходить домой пораньше, даже если бы он был продавцом в цветочном магазине, или учителем в начальной школе, или еще кем-нибудь, и это была не преступная халатность, не авария на шахте, не крушение рыболовецкого судна, он был просто торговым представителем, но ведь это неправильно – так ненавидеть свою работу, и, думаю, эти люди, которые заставляли его так упахиваться, они – форменные суки, и я ненавижу их, каждый день, кем бы они ни были, за то что они… ну ладно. Извини, я отлучусь на минутку. Мне нужно выйти в туалет.