Дэвид Николс - Вопрос на десять баллов

– Отлично!

– Ага, нет худа без добра. У тебя с собой нет сигарет?

– Спенсер, я же не курю.

– Блин, я умираю как хочу покурить и пивка дернуть…

– Это больница, Спенсер…

– Я знаю, но все равно…

– Как здесь кормят? – интересуюсь я.

– Ничего особенного и дают мало.

– А медсестры?

– Ничего особенного и дают мало.

Я улыбаюсь и произвожу шум, характерный для улыбки, потому что сейчас я вне зоны видимости Спенсера, а он, похоже, не особо может крутить головой.

– А как со всем этим?.. – Я показываю на загипсованные ноги, перебинтованные руки. – Не будет никаких, знаешь ли, юридических… последствий?

– Еще не знаю, наверное.

– Черт побери, Спенсер…

– Брайан, ты опять за свое?..

– …ведь ты наверняка знал, что…

– Ты что, проделал такой далекий путь только для того, чтобы сказать мне это, а, Брай?

– Нет, конечно же нет, но согласись, что…

– Ага, я знаю: не кури, не дерись, не подделывай документы на получение пособия, не садись за руль пьяным, пристегивай ремни, трудись в поте лица, ходи в вечернюю школу, получи корочки, ищи работу – ты, блин, иногда кажешься ходячим рупором правительственной пропаганды, Брайан…

– Извини, я…

– Не все всегда поступают благоразумно, Брайан…

– …нет, я знаю…

– …не все могут быть такими, как ты…

– Слушай, я не всегда поступаю благоразумно!..

– Ты же понял, о чем я, правда?

Спенсер не выкрикивает ни одну из этих фраз, потому что не может кричать, он просто шепчет их сквозь зубы, а потом снова замолкает. Знаю, мне нужно что-то сказать, только я не могу найти нужных слов, но я уже открываю рот, чтобы заговорить, когда Спенсер нарушает тишину:

– Дай попить немного, а?

Я протягиваю ему пластиковую кружку с водой и помогаю приподняться и сесть в кровати. Я чувствую его дыхание – горячее и металлическое.

– Ладно, проехали… – вздыхает он, откидываясь на подушку. – Как там у тебя с Алисой?

– Все классно. Недавно я остался у нее на ночь, так что…

– Правда? Не шутишь? – с искренней улыбкой говорит Спенсер, поворачивая голову, чтобы посмотреть на меня. – Значит, ты вовсю встречаешься с ней?

– Ну, у нас все идет потихоньку, – говорю я немного робко. – На самом деле очень, очень медленно, но в общем все нормально.

– Ах, Брайан Джексон, ах ты, темная лошадка…

– Ладно-ладно, увидим еще. – Я чувствую, что сейчас самое время для настоящего, взрослого поступка, поэтому, сделав глубокий вдох, говорю: – Алиса сказала мне, что ты замолвил словечко за меня. На вечеринке.

– Так и сказала? – переспрашивает Спенсер, не глядя на меня.

– Я вел себя как засранец, правда?

– Нет, неправда.

– Правда, Спенсер, я был полным засранцем…

– Брай, ты нормально себя вел…

– Поверь мне, я не хочу быть засранцем, просто это иногда получается само собой…

– Давай просто забудем об этом, ладно?

– Нет, но все же…

– Ну хорошо, если тебя это осчастливит, Брай, то да, ты вел себя как последний засранец. Теперь мы можем забыть об этом?

– Но что ты думаешь?

– О чем?

– …Ну вообще обе всем этом?

– Ты хочешь сказать, в общем? Не знаю. Честно говоря, я просто сильно устал. Брай, я устал и немного испуган. – Он говорит это очень тихо, и мне приходится наклоняться к нему, чтобы расслышать его слова, и я замечаю, что глаза у него покраснели и стали влажными.

Спенсер чувствует, что я смотрю на него, и закрывает лицо обеими ладонями, сильно нажимая на глаза кончиками пальцев, дыша медленно и глубоко, и я снова чувствую себя двенадцатилетним, грустным, сбитым с толку; я понятия не имею, что делать, – предпринять какой-нибудь акт доброй воли, наверное, но какой? Может, положить ему руку на плечо? Но мне так неловко вставать со стула, вдруг это увидят другие люди в палате, так что я остаюсь сидеть на месте.

– Наверное, это и должно быть самым ужасным, – говорю я. – Знаешь, жизнь, этот отрезок. Так люди говорят…

– Ага. Наверное…

– Но сейчас все начинает исправляться.

– Разве? – удивленно тянет Спенсер, не открывая глаз. – А мне казалось, я по уши в дерьме, Брай…

– Чушь! С тобой все в порядке, дружище, и у тебя все будет хорошо! – Я протягиваю руку, кладу ее Спенсеру на плечо и сжимаю. Этот жест кажется неуклюжим и неловким – сидеть, наклонившись, на стуле, с вытянутой рукой, но я сижу так, насколько хватает сил, пока плечи Спенсера не перестают трястись.

– Извини, все из-за этих чертовых обезболивающих… – говорит он, утирая глаза манжетами.

Немного позже у нас заканчиваются темы для разговора, и, хотя у меня еще полно времени, я встаю и хватаю пальто:

– Ну, я побежал, а то опоздаю на последнюю электричку.

– Спасибо, что пришел, дружище…

– Мне было очень приятно увидеть тебя, дружище…

– Ну, приятным это назвать нельзя…

– Ладно, нельзя, но, знаешь…

– Слушай, а ты не хочешь что-нибудь написать на моем гипсе?

– Да, конечно.

Я подхожу к краю кровати, беру шариковую ручку с тумбочки и ищу свободное место для памятной записи. На гипсе полно «наилучших пожеланий» и имен, которые мне ничего не говорят, а также «Так тебе и надо, говнюк!» и «Цеппелины – круче всех!» от Тони. Я ненадолго задумываюсь, потом пишу: «Дорогой Спенсер! Извини и Спасибо. Сломай ногу! [82] Аналог русского «ни пуха ни пера». Ха-ха! С любовью, твой друг Брайан».

– Что ты там написал?

– Вот, «Сломай ногу…»

– «Сломай ногу!..»

– Это же такое пожелание счастья, театральный термин…

Спенсер смотрит в потолок, смеется сквозь сжатые зубы и медленно произносит:

– Знаешь, Брайан, иногда ты бываешь просто невероятным гондоном…

– Ага, знаю, Спенс, дружище. Я знаю.

В о п р о с: В честь какого христианского мученика, жившего в третьем веке, по различным данным – римского священника и врача, погибшего во время гонений христиан императором Клавдием II Готским, или епископа города Терни, также погибшего смертью мученика в Риме, начиная с четырнадцатого века празднуется день, названный его именем, являющийся праздником всех влюбленных?

О т в е т: Святого Валентина.

Каждый раз, когда я слышу, как Эдит Пиаф поет «Non, je ne regrette rien» [83] «Нет, я ни о чем не жалею» ( фр. ). — а это случается чаще, чем мне хотелось бы, – я не могу не думать: «О чем это она, черт побери?» Я вот жалею почти обо всем. Я в курсе, что вступление во взрослую жизнь трудно и иногда болезненно. Я знаком с различными обрядами инициации, знаю, что означает термин bildungsroman [84] «Роман воспитания», просветительская проза. , я понимаю, что неизбежно оглянусь на то, что случилось со мной в юности, и улыбнусь кривой, понимающей улыбкой. Но наверняка нет причин чувствовать неловкость и стыд по поводу поступков, совершенных всего тридцать секунд назад. Нет причин, по которым моя жизнь должна превратиться в бесконечную панораму разорванных дружеских связей, упущенных возможностей, бессмысленных разговоров, проведенных впустую дней, идиотских ремарок и неблагоразумных, несмешных шуток, которые валяются на полу и бьются в агонии, как умирающая рыба.