Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя

Мебели у нас было совсем мало: наша двуспальная тахта, Кузина кушетка да Ванина детская кроватка. И еще круглый стол — он растопырился всеми своими четырьмя ногами, и внести его через дверь не удалось. Пришлось подавать через окно — благо первый этаж. Квартира стояла пустая и казалась огромной.

Костя перебрался на дачу в Салтыковке. Это было довольно запущенное строение. Но жить там было можно. Туалет — на улице, зато вода в доме. Уже кое-что. Столько лет мы на таких дачах обретались — ничего страшного. В Литинституте все постепенно сходило на нет. Костю еще не отчислили, но появлялся он там, даже на семинарах у Виноградова, все реже.

Он вернулся на прежнюю свою работу — на филфак. Его встретили с радостью, но он-то понимал, что это фактически признание своего поражения.

Но главное, чем отличалась Салтыковка от Чертановской, — она была далеко, здесь не было телефона, и почти никто из постоянно толпившихся на Чертановской гостей сюда не добирался. Иногда наведывался я, иногда Таня Полежаева. Мурова я не встретил ни разу. Здесь стояла абсолютная тишина. А тишина располагает к размышлениям. И не всегда приятным.

Я приезжал. Мы разговаривали о поэзии или о Толстом, но скорее по инерции. Чувствовалось, что время разговоров заканчивается. Что будет дальше — неясно, но точно не разговоры. О чем тогда думал Костя, я узнал позднее.

Когда начался дачный сезон, из Салтыковки пришлось уезжать. Жить негде. Денег нет. С ценами творится что-то непонятное. И Костя поселился на Павелецкой у знакомого, которого ему порекомендовал отец Александр. А Костя стал вполне воцерковленным прихожанином. Денег за жилье с него не брали, у него даже была отдельная комната, но он должен был помогать ухаживать за престарелым инвалидом — отцом хозяина квартиры. Представить Костю в роли сиделки я не мог. Поэтому старался не представлять.

В начале июня мы встретились на Павелецкой и бродили в районе вокзала. Пахло бензином. Летел тополиный пух. Мы зачем-то перелезли через ограду и долго рассматривали стоящий за стеклом паровоз, на котором привезли труп Ленина из Горок. Потом я проводил Костю домой к его санитарным обязанностям.

Он смущенно сказал: «Знаешь, я что-то последнее время часто размышляю — то ли из окна прыгнуть, то ли повеситься. Широкий выбор возможностей». Я не придал его словам никакого значения. «У меня тоже бывает. Я как-то погрузился в черную меланхолию и заявил Оле, что пойду прыгать с 22-го этажа. На что Оля совершенно спокойно прыснула мне прямо в физиономию из газового баллончика. И я вместо того чтобы с балкона прыгать, весь в слезах и соплях отправился в ванную промывать глаза. Больно было по-настоящему». Костя рассмеялся: «Оля — молодец». — «Молодец».

Прощаясь, Костя, как будто вдруг что-то вспомнил, посмотрел на меня и сказал:

— Мне всю жизнь все что-то дарили. А я не знал, что подарки-то надо отдаривать.

Бесцельность нашего существования была самозамкнута и полна. Было в этом что-то эстетическое. Но оказалось, что такого рода система неустойчива для внешних колебаний, даже малых. Оказалось, что она может существовать только в идеальном пространстве, где прагматические цели отсутствуют. Оказалось, что наш малый мирок, как глубоководная рыба, способен выжить только при сильном внешнем давлении, как некий паллиатив деятельности.

Когда давление упало и прагматические цели стали реальностью, люди из этого мирка стали уходить. У кого-то появилась возможность влиять на политический климат в стране, кто-то уехал в командировку в Китай, кто-то серьезно занялся журналистикой, как Муров, кто-то стремительно учился делать деньги, и некоторые в этом непростом занятии преуспели.

Если другие обитатели нашего малого мирка лучше или хуже, но осваивались в новых условиях, то сам центр — любимый наш Костя — завяз в этом мирке по самые ноздри и что ему делать — не понимал. Востребованы оказались качества, которых у него просто не было, например ответственность и упорство в достижении цели.

Весь Костин капитал состоял из неопределенных надежд и неотработанных авансов, и предъявить что-то серьезное он не мог. Нельзя же всю жизнь носить свое сочинение о Веничке как медаль.

Костины отношения с родителями для меня всегда были загадкой. Я ушел из дому в 18 лет, но все-таки меня мои родные и выручали и поддерживали, и, наверное, окажись я совсем без жилья, мог бы вернуться и какое-то время пожить у родителей. А Костя не мог. Кажется, единственным родным человеком, с которым он поддерживал более-менее постоянную связь, была его бабушка. У нее была комната на «Киевской», и Костя ее регулярно навещал.

В свой день рожденья я позвонил Косте на «Павелецкую». «Костя, приезжай, посидим». Костя ответил странно: «Почему бы и нет?». И приехал. Праздновали вчетвером — мы с Олей, Сергей Ильич, аспирантствовавший на мехмате и очень кстати застрявший в Москве по случаю приемных экзаменов, и Костя. Он меня поразил — приехал с подарком. Это просто был не Костя. И с каким подарком! Он преподнес мне переплетенную ксерокопию «Вех». Я просто не поверил своим глазам.

Мы немного выпили. Костя выглядел вполне бодро, несмотря на все свои проблемы. Он продекламировал:

— Свисаю с вагонной площадки, прощайте. Прощай мое лето, пора мне…

Ильич хмыкнул.

— Прости, Костя, но наш именинник этой «Сигулдой» притомил еще в Сигулде лет десять назад. Он тогда нам с Аркадием ее раз пятьдесят прочитал и в целом, и по частям. На всю жизнь хватит.

Костя не сдавался:

— Я буду метаться по табору улицы темной…

На этот раз его остановила Оля:

— Вы бы, господа литераторы, что-нибудь разное читали. Я уже про этот табор слушать не могу.

Костя горько усмехнулся:

— Значит, все вытоптано.

Мы засиделись допоздна. Когда я пошел его провожать и заговорил о Бродском, Костя меня прервал:

— Бог с ним, с Бродским. А как твои дела? Ты же рассылал стихи по журналам? Что тебе ответили?

— Откуда-то никакого ответа, а вот из других, наоборот, — отказы.

— Жаль, но ты не падай духом.

— Знаешь, я не падаю. Мне сейчас нужно деньги зарабатывать. Я и зарабатываю.

— Да, это правильно.

Когда подошел троллейбус, мы хотели пожать друг другу руки и неожиданно обнялись. Первый раз в жизни. Нас как будто толкнуло друг к другу.

Я стоял на остановке и смотрел, как он идет по салону. Садится. Троллейбус трогается. Я хочу помахать рукой, но Костя не смотрит в окно. Он уже не здесь.

Это наша неожиданная нежность и Костин интерес к моим частным делам меня удивили, а Олю очень встревожили. Когда я, проводив Костю, вернулся домой, она встретила меня вопросом:

— Ты ничего не заметил?