Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя

— А что я должен был заметить?

— Костя был странно напряжен. Он мне совсем не понравился.

— Не знаю, как-то у него все плохо складывается, вот он и напряжен, наверно.

— Я не об этом. Ты за него не боишься?

— Ты что хочешь сказать, что он с собой покончит? Нет, этого не может быть. С Аркадием такое уже случилось… Два раза не бывает. Что же, все мои друзья будут с собой кончать? Глупости все это.

Оля вздохнула:

— Хорошо бы, если глупости. Но мне очень тревожно.

Через две недели раздался звонок.

— Привет, это Таня Полежаева.

Она еще и сказать ничего не успела, а я уже почувствовал, что все плохо.

— Почему у тебя голос такой взъерошенный?

— Костя пропал.

— Давно пропал? Я ему тут звонил, звонил, так и не дозвонился.

— А его квартирные хозяева уезжали и хватились не сразу. Он им сказал, что у него путевка в санаторий.

— Какой санаторий? Костя — в санаторий… Это же полный бред.

— Это полный бред. Ладно, значит, ты ничего не знаешь.

— Ты держи меня в курсе, если что-нибудь прояснится.

Оля стоит рядом и молчит. Кажется, ее худшие подозрения подтверждаются.

Вечером того же дня я дозвонился до квартиры на «Павелецкой». Ответил незнакомый мужской голос. Я представился и попросил Костю к телефону.

— Кости нет.

— А где он? Мы тут его разыскиваем, никак не можем найти.

— Кости нет, — голос усталый и какой-то пустой. — Он умер.

— С собой покончил?

— Да.

— Простите, а какие-то подробности вы знаете?

— Нет, не знаю. Он поехал к бабушке. Ее не было почти две недели. Она в санаторий уехала. Она вернулась сегодня и нашла… его.

— Так что же он, две недели… Вот так… две недели и пролежал.

— Да, так и пролежал.

— Извините, что я вас беспокою.

— Ничего, я вас понимаю. Вы ведь не первый звоните.

— Я представляю.

Мы с Олей сидим на диване, прижавшись плечами друг к другу, и молчим. Наконец я говорю:

— Ты все предчувствовала.

— Неважно теперь.

— Помнишь, он на дне рождения стихи пытался читать? «А жизнь промелькнет театрального капора пеной…»

— Да, помню. Он прощался с нами. А мы ему слова сказать не дали.

Хоронили Костю в закрытом гробу. В Никольском крематории было очень много людей. Лерочка плакала и все время протирала очки с толстыми стеклами. Милосердные товарищи привезли инвалидов-колясочников. Но ни Тани, ни Мурова не было. Тягостное впечатление произвели Костины родители. Особенно мать. Она голосила. Вся в черном.

Моя мама, на своей врачебной работе много раз сообщавшая близким о смерти родного человека, говорила мне, что громче всего плачет об умершем тот, кто чувствует свою вину. Может быть, это как раз тот случай. Не знаю.

Потом было какое-то нелепое отпевание — в церкви на «Рижской». Отпевание без покойника.

Общий знакомый мне сказал, что Таня не пришла, потому что отец Александр ее не благословил на такое богопротивное дело, как похороны самоубийцы. Ну что ж, это ее выбор. А Муров не пришел, потому что не смог. Как Платон не смог прийти на последнюю встречу с Сократом. Видимо, Серж любил Костю болезненнее, чем я. Он так и не примирился с этой смертью.

Костя принял горсть снотворного. «Золотой дозняк». Эти таблетки ему по знакомству достала милосердная Лидок. Он ей навешал на уши какой-то лапши, и она не догадалась, зачем ему столько. Оказалось, что он готовился к этому несколько месяцев. Приехал домой к родителям незадолго до того, как… И вырезал все свои снимки из семейного альбома.

Костя хотел исчезнуть. Совсем. Бесследно. У него почти получилось. Лето. Все в разъездах, но чтобы человека не хватились две недели, это не укладывается в голове.

Костя не ушел. Он остался, а мир двинулся дальше, туда, где моему другу не нашлось ни места, ни времени.

После Костиной смерти я никак не мог прийти в себя. Взялся вести дневник и записывал туда все, о чем мы говорили: страшно боялся забыть. Я потерял все связи с литературным миром, которые шли через Костю. Все-таки он где-то вращался, а я сидел за компьютером и программы писал. Или стирал подгузники, гладил пеленки, бегал в молочную кухню…

Поэт не может жить в одиночестве. Особенно в начале, когда он только нащупывает свой путь и пробует голос. Ему необходим сочувственный и сразу критический отклик. Если твои слова падают в пустоту, ты говорить не сможешь. У меня были знакомые поэты, но эти связи оказались слишком слабыми, и, как только Кости не стало, они скоро истончились и оборвались. Я остался один.

Но все-таки не литературный мир мне был дорог, а сам Костя. Я все время с ним разговаривал. Наталкивался на странное сближение и думал: вот надо Косте рассказать, это его позабавит. И тут же спохватывался: да ведь нет Кости. Так зачем я тогда все это думаю? Кому это теперь нужно?

Первый раз он мне приснился через несколько дней после похорон. Он смотрел на меня с ледяной усмешкой. Я сказал: «Костя, нам надо договорить…». Он поглядел куда-то в сторону и бросил: «А детишек не жалко?».

Я стал пить. Не как в юности, когда выпивка только катализатор веселья, а тяжело и одиноко, как пьют отчаявшиеся люди. Я не понимал, как мне жить. И тогда Костя мне приснился второй раз и последний.

Мы сидим в осеннем парке на белых пластиковых стульях за круглым белым столиком. Парк завален шуршащей палой листвой. Костя одет так, как он больше всего не любил: меховая шапка и старообразное пальто, явно с чужого плеча. Так он одевался только в самые сильные морозы, когда его курточка на символической подкладке совсем не грела. Кофе дымится в чашках. Небо пасмурное. Деревья желтые. Пусто. Тихо. Только шелест. Мы молчим. Костя спокоен. Он почти улыбается.

И меня как будто отпустило. Я решил пока повременить с полетами с 22-го этажа и занялся своими программами. Оля вздохнула с облегчением.

Пришел Женя и говорит нам с Сорочкиным:

— Все отлично, договор подписан. Задача трудная и дорогая. Называется «Директивные графики». Заказчик — Мосоргстрой.

Сорочкин откликнулся:

— Моргстрой, значит. Да, что-то у нас с моргами последнее время напряженка.

— Значит, Моргстрой. Главная проблема в том, что никто не знает, как эту задачу писать. Там нужен нетривиальный алгоритм оптимизации.

Это уже прямо ко мне, самому видному среди нас троих специалисту по дискретке. Я, понятное дело, — плечи расправлены, челюсть вперед и вверх, как у Цоя:

— Женя, расслабься. Задачу решим — не впервой. Но это событие надо отметить.

— Меня что-то одолевают смутные сомнения.

— Сомнение может быть только в одном, — сурово остановил я любимого начальника — 0,5 или 0,7?

Сорочкин встрепенулся:

— 0,5 оба раза.

— Пойдет.