Кейт Аткинсон - Музей моих тайн

В Музейных садах, вход в которые теперь совершенно бесплатный — не нужно готовить шестипенсовики, — мы пробираемся меж павлинов, белок и туристов, усеявших газоны, спускаемся к тропе, идущей вдоль реки, и проходим все расстояние от моста Лендал до гимназии королевы Анны, а потом обратно. У начала Мэригейт мы останавливаемся и смотрим на поезд, пересекающий реку по мосту Скарборо. Вода в Узе стоит не по сезону низко, открывая слои почвы и ила. Здесь каждый что-нибудь да оставил: безымянные племена, кельты, римляне, викинги, саксы, норманны и все, кто пришел после них. Остались россыпи забытых вещей — пуговицы и веера, кольца и гривны, буллы и фибулы. [75] Гривна — шейное украшение в виде обруча (часто перекрученного). Булла — (от лат. bulla — «печать», букв. «пузырек») — вид древнеримского амулета, обязательный атрибут мальчиков, родившихся в семье полноправных граждан. Фибула — металлическая застежка-украшение для одежды. Речной берег вдруг подмигивает мне миллионом, миллиардом булавок. Игра света. Прошлое — шкаф, полный света; нужно лишь найти отпирающий его ключ.

И вот наконец последний пункт прощания — кладбище. Мы покупаем букетики весенних цветов у торговки на Ньюгейтском рынке и кладем нарциссы вместо подсохших венков на могилу Банти, все еще не увенчанную памятником. Джиллиан мы оставляем пухлые желтые тюльпаны, а вот для Перл принесли белые лилии — белые, как свежевыпавший снег. Перл лежит среди других детей — крохотные могильные камушки сбились в кучку и торчат, как сломанные детские зубки, в углу кладбища. Перл, как и Джиллиан, «покоится в объятьях Иисуса». Но мы с Патрицией почему-то обе уверены, что это вряд ли. Нам в любом случае приятней думать, что она вселилась в другую жизнь, — может быть, это она сейчас порхает малиновкой с одного надгробия на другое, провожая нас с Патрицией к воротам и останавливаясь время от времени, чтобы мы ее нагнали. Хотя эта малиновка так склоняет голову набок, что я скорее заподозрила бы в ней Попугая. Ветерок колышет кладбищенскую траву и подгоняет облака, пятнающие растянутый синий холст у нас над головой. Патриция поднимает лицо к бледному солнцу и на секунду становится почти красавицей.

— Мне кажется, мертвые в любом случае не уходят навсегда. Руби, как ты думаешь?

— Ничто не исчезает навсегда. Всё где-то есть. До последней булавки.

— Булавки?

— Верь мне, Патриция. Я дошла до конца света. Я знаю, что там происходит.

Ветер вдруг становится холодным, мы поднимаем воротники и берем друг друга под руку, прокладывая путь меж спящих покойников.

Мы расстаемся на вокзале в Йорке, под драматический аккомпанемент весьма кстати разразившейся грозы. Патриция пока не едет в Австралию: семья и ветеринарная клиника подождут, Патриция отправляется искать собственное потерянное дитя, оставленное так давно в Клактоне. Мы пересчитали годы.

— Патриция, только подумай — может быть, ты уже бабушка и даже об этом не знаешь!

И Патриция снова издает тот странный звук — теперь я знаю, что это она так смеется. У нее в руках часы нашей прабабушки, амортизированные наконец-то обретенной пандой, в древней дерматиновой хозяйственной сумке Нелл. Патриция несет часы очень осторожно, стараясь не разбалансировать механизм, но по приезде в Мельбурн оказывается, что они остановились навсегда.

На перроне Патриция обнимает меня.

— Прошлое — это то, что в жизни остается позади, — говорит она с такой улыбкой, словно она — реинкарнация ламы.

— Чепуха, — возражаю я, забираясь по ступенькам в вагон. — Прошлое — это то, что ты уносишь с собой.

Я собираюсь вернуться по своим следам, проделав в обратном порядке путь, приведший меня в Йорк, — поезд, самолет и два парома. У меня своя жизнь, и она меня ждет. Я уже долго пробыла вне дома. Я возвращаюсь на далекие Шетландские острова, за которыми уже нет ничего, только море до самых арктических льдов. Я по крови принадлежу этой чужой стране. Я это знаю потому, что Патриция (подумать только, Патриция) заплатила кому-то за создание нашего генеалогического древа. Получились огромные хаотические заросли, которые, однако, вывели на свет шотландское происхождение Ленноксов. Страсть к генеалогии не оставила Патрицию даже после этого, и она вступила в переписку с отпиленными ветвями семейного древа — Хоуп, дочерью тети Бетти, живущей в Ванкувере, и Тиной Доннер, сводной полукузиной, в Саскачеване. Тина в прошлом году приезжала в гости в Йорк и обнаружила имя Эдмунда Доннера, нацарапанное на знаменитом зеркале в кафе «У Бетти», прямо рядом с дамским туалетом. Тина и ко мне заехала — с копией снимка Ады и Альберта, что Лилиан так много лет назад увезла с собой на «Миннедозе» через Атлантику. Эта копия теперь стоит в рамке у меня на столе, и я люблю глядеть на нее и размышлять о том, что связывает меня с изображенными на ней людьми. Фотографии работы мсье Армана теперь рассеяны по всему миру: у Хоуп, у Тины, у Патриции. Снимок Лоуренса и Тома с маленькой Лилиан хранится у Адриана, зато у меня — фотография Алисы, глупой матери, пропавшей жены, женщины, затерянной во времени.

Две орехово-смуглые девочки, мои собственные Алиса и Перл, уже подросли. Обе учатся в университете — одна в Глазго, другая в Абердине, а я живу сама по себе, на острове, где птиц больше, чем людей. Здесь водятся гага и краснозобая гагара, кроншнеп и зуек. Тупики и чистики, вороны и сизые голуби гнездятся летом на утесах, а над вересковыми пустошами реют кречеты-мерлины и большие поморники.

И я живу среди них. А что из меня вышло? Я зарабатываю на жизнь техническими переводами с английского на итальянский, так что от моего брака с Джанкарло Бенедетти была какая-то польза. Мне нравится эта работа — одновременно методичная и загадочная. Я даже имею право на звание поэта — критики благосклонно встретили мой первый сборник стихов, опубликованный маленьким издательством в Эдинбурге, и я собираюсь со дня на день приступить к грандиозному проекту, стихотворному циклу, вдохновленному нашим семейным древом. Там хватит места всем — Аде и Альберту, Алисе и Рейчел, Тине Доннер и Тессе Блейк, даже случайно попавшим в орбиту людям вроде Жан-Поля Армана и Ины Тетли, Минни Хейвис и миссис Сиврайт, ибо все они заняли свое место среди ветвей нашего древа, и уже никак не разобрать, кто из них реальные люди, а кто — плод воображения. В конечном итоге — я твердо уверена — лишь с помощью слов можно создать осмысленный мир.

Я села на медленный поезд, который останавливается повсюду — Дарлингтон, Дарэм, Ньюкасл, — пробираясь зигзагом по Нортумбрийскому побережью до Бэрика. Мы переезжаем реку Твид, воздух становится чуть менее мокрым, и когда наш поезд пересекает границу, его приветствует бледное сияние радуги. Я в другой стране — той, что зовется домом. Я жива. Я драгоценный камень. Я капля крови. Я Руби Леннокс.