Кейт Аткинсон - Музей моих тайн

— Ты ошибся женой, — пробормотала я, обращаясь к нему над кучей картошки, которую я прилежно чистила вручную. Я помахала в его сторону картофелечисткой. — Я совершенно точно знаю — это не та жизнь, к которой я предназначена.

Я девочка-гусятница, я истинная невеста, я все еще Руби Леннокс.

Я ушла на следующее утро — задолго до пробуждения Джанкарло. Я не взяла с собой ничего, кроме двух орехово-смуглых девочек, и постаралась, чтобы между мной и человеком, чью жизнь я по ошибке заняла, пролегло как можно большее расстояние. Мы быстро стали знатоками всевозможных расписаний — поездов, автобусов дальнего следования и, наконец, огромных островных паромов, что унесли нас к Фуле Дальней. В наше первое лето я стояла на часах все бесконечные шетландские ночи напролет, вглядываясь в море, чтобы убедиться, что черные головы, ныряющие на волнах, — тюлени, а не мстители из клана Бенедетти.

Став тремя точками сильно разбросанного семейного треугольника, Патриция, Банти и я несколько сблизились. Мы все вместе съездили в Австралию — я, Банти и две орехово-смуглые девочки, которых я назвала Алиса и Перл (конечно, их до сих пор так и зовут). Банти весь полет провела в беспокойстве, что наш самолет собьют аргентинские «экзосеты»: шел 1982 год, и Фолклендская война была в самом разгаре. Алисе пришлось почти все время держать бабушку за руку. Мы приземлились в Австралии целые и невредимые, и Патриция ввела нас в свою новую жизнь: обшитый досками белый домик в зажиточном пригороде Мельбурна, фиговое дерево в саду. Выяснилось, что Патриция замужем за очень деликатным человеком, зубным врачом, евреем, на несколько лет старше ее, и у них двое детей, Бен и Наоми. Когда мы приехали, Патриция как раз окончила ветеринарный колледж.

— Значит, твоя мечта сбылась! — сказала я ей, но она стала утверждать, что не помнит никакой такой мечты. Мне кажется, она забыла прошлое.

Патриция стала буддисткой и медитирует каждое утро, на рассвете, под фиговым деревом в саду. Я никак не могла поверить, что это загорелое существо, бурлящее солнцем и энергией, — Патриция. Но это была она.

Под бледным небом Южного полушария изменилась и Банти: она даже позволила Луису деликатно позондировать ее пломбы и привести в порядок мосты. Залитая солнечным светом и окруженная четырьмя внуками-полукровками, Банти, похоже, наслаждается новообретенной ролью матриарха семейства Леннокс. Мне прямо-таки жалко возвращать ее в полуотдельный домик в Эйкоме и бросать там. («Патриция, она всегда может приехать и жить с тобой», — говорю я, пока мы ждем посадки на самолет. Стоило ждать пятнадцать лет, чтобы увидеть лицо Патриции в этот момент.)

Все это пока в будущем, как и моя Дальнейшая Жизнь, — но то уже другая история («Руби-2», «Что Руби делала дальше»), и поэтому, когда Джанкарло Бенедетти говорит на ломаном английском: «Руби, я жениться тебя, да?», я отвечаю: «Почему бы и нет?» — и на семь лет, три месяца и восемнадцать дней становлюсь существом со странным именем, Руби Бенедетти, а потом суд в Эдинбурге и существо с еще более странным именем — лорд-ординарий — любезно восстанавливают меня прежнюю, и я снова Руби Леннокс.

На подходе к деревянному причалу Лоуренс дернул свисток парового катерка. Капитан, седеющий, добрый человек по имени Роберт Дженкинсон, что-то крикнул на пиджин-португальском, обращаясь к стоящему на причале монаху из католической миссии, и Лоуренс засмеялся. Старик всю жизнь плавает по этому притоку Амазонки, но так и не научился говорить по-здешнему. А Лоуренс научился. Переливчатые каденции здешнего странного португальского доставляли ему наслаждение. «У тебя дар, Лоуренс», — сказал как-то отец Доминго, и Лоуренс ощутил нелепую гордость.

Пришвартовавшись, они стали разгружаться: мука, кофе, керосин, свечи, рыболовные крючки, чернила, сахар, тяжелые плоские рулоны коленкора и полдюжины кур-виандоток. Сразу за причалом на широкой вырубке вздымала к небу белые грани новая церковь миссии. Но она выглядела менее гостеприимной, чем хижины туземцев — тонконогие открытые платформы под навесами из пальмовых листьев. Сегодня Лоуренс будет ночевать в одной из этих хижин — ужин из рыбы, риса, маниоковой муки, а потом всю ночь отбиваться от речных москитов.

Взвалив последний мешок на повозку миссии, Лоуренс остановился передохнуть. Он сел на причал, прислонившись спиной к опоре, и скрутил сигарету.

День уже клонился к вечеру, и солнце грело жарче всего, сверкая золотом меж разнообразных оттенков зелени речного берега. Вода в реке блестела, мерцала, чернела, как полированный уголь. Лоуренс глубоко затянулся дымом и вдохнул речной запах — рыбы, гниющей растительности, жары.

Лоуренс думал о доме. Он в последнее время много думал об этом — о холодной северной родине, где прошло его детство. Ничем не украшенные поля и чистые голые холмы, где растениям и животным приходилось бороться за рост и выживание, где плодородие было результатом постоянных усилий, а не извергающимся на всех без разбору фонтаном теплого, исходящего паром месива. Лоуренс оттянул перед тонкой хлопчатобумажной рубахи и помахал им, надувая, как парус, чтобы стало попрохладней. Он долго был счастлив здесь, но вдруг его охватило желание вернуться домой — если не насовсем, то хотя бы в гости.

Он вспомнил сестер, Лили и Нелли, и стал гадать, какими они выросли. Вспомнил братьев, Тома и Альберта, и злую Рейчел, и покойную сестру, хорошенькую Аду, тоже вспомнил. Но больше всего он думал о матери, чье бегство видел своими глазами, — она, как призрак, растворилась в ночных тенях.

В ту ночь у него болел живот из-за гнусного капустно-картофельного месива, что мать состряпала на ужин, и он пошел до ветру. Он как раз вышел из отхожего места, собираясь пересечь двор и вернуться в дом, как вдруг увидел мать: она выскользнула из дома, полностью одетая — в ржаво-черном платье, коротком дорожном плаще и чепце. В руке у нее был небольшой саквояж. Что она делает в чепце и с саквояжем в три часа ночи? Лоуренс хотел пойти за ней следом и узнать, но он был босиком, а дорога усыпана острыми камнями. Мать — обутая в черные ботиночки — двигалась быстро, легко, и у Лоуренса появилось странное ощущение, что она плывет в воздухе, в нескольких дюймах над дорогой. Она исчезла за гребнем холма, и к тому времени, как Лоуренс дохромал до вершины, он успел увидеть только удаляющуюся черную телегу, черней самой ночи, и на верху телеги — силуэт матери в чепце рядом с силуэтом француза.

Проснувшись наутро, Лоуренс решил, что это, должно быть, сон — ведь отец объявил, что мать умерла.

— Я ее видал, — сказал он чуть позже Аде (бледной от рыданий, с синими подглазьями, похожими на полные чашки горя).