Кейт Аткинсон - Музей моих тайн

У Мартина разбито сердце, и он покидает Эдинбург на следующий же день. Мы еще несколько лет не теряем друг друга из виду. Мартин займется компьютерами и переедет в Калифорнию. Думаю, можно с уверенностью сказать, что бедная Кейтлин сделала большую ошибку.

Примерно неделю спустя я невидящим взглядом пялюсь из окна номера 21, когда влетает Марджори Моррисон и прожигает взглядом две только что заправленные мной кровати.

— Твои подушки выглядят так, словно пережили Венскую битву! — провозглашает она.

Эти слова вызывают у меня не раскаяние, а бурю беспомощных рыданий. Я валюсь на плохо заправленную кровать и, икая и всхлипывая, горестно сообщаю, что никогда не слышала о Венской битве. Марджори Моррисон, вероятно, чувствует, что мое горе вызвано более серьезными причинами, чем просто незнание военной истории. Она склоняет негнущуюся спину, садится рядом со мной на кровати, как неловкое, угловатое насекомое, расплетает вечно сложенные на груди руки и робко обхватывает мое содрогающееся в рыданиях тело.

— Леннокс, в тебе, должно быть, есть шотландская кровь, — задумчиво произносит она через некоторое время.

За ее тощим, пахнущим пылью плечом я впервые замечаю на стене акварель: мост через Форт, кроваво-ржавые балки темнеют на фоне синего неба.

— Нет, — говорю я, рыдая и качая головой. — Думаю, что нет.

Девочки-ирландки пакуются: они едут во Францию на сбор винограда. Они зовут меня с собой, но я отказываюсь. Я пытаюсь стряхнуть с себя апатию и совершаю восхождение на Артуров Трон. Вечер выдается мягкий, тихий, и, поднявшись наверх, я вижу изобилие мостов, вод и гор, а над головой у меня стая черных атласных птиц чертит в небе пророческие фигуры, и когда я вхожу в кафе Бенедетти, красивый мальчик, чья кожа, как выяснилось впоследствии, в самом деле пахнет оливками и лимонами, поднимает голову от метлы, которой метет пол, широко улыбается мне и спрашивает: «Ciao, come sta?» [74] «Привет, как поживаешь?» (ит.) И тем же вечером, позже, когда кафе уже закрыто, он над кипящим капучино предлагает мне руку и сердце на кошмарном ломаном английском. Я намеренно закрываю глаза на все дурные знаки и старательно верю, что мне открылось лучезарное будущее (я еще не знаю, что он сделал мне предложение по одной-единственной причине: он всего лишь дальний кузен Бенедетти и его собираются депортировать; именно из-за этого дальнего родства мы не можем открыть ни кафе в Кирримюире, ни кафе-мороженое в Данди и вынуждены довольствоваться продажей рыбы с жареной картошкой в Форфаре).

По дороге обратно в отель я звоню Банти из телефонной будки, стоящей у входа в сады Принсесс-стрит. Кругом кишат полуночники, загулявшие на фестивале. Банти отвечает сонным голосом — я так и вижу ее синие бигуди и розовую сеточку на волосах.

— Это только я, Руби! — кричу я в телефон. — Угадай, что случилось! Я выхожу замуж!

Ответом служит обиженная тишина, которая тянется вечно — во всяком случае, насколько у меня хватает монет.

— Я наконец нашла человека, который хочет быть со мной! — кричу я в трубку, но там уже слышатся короткие гудки, и мои слова падают в пустоту.

— Поздравляю, цыпленочек, — говорит прохожий, когда я выхожу из телефонной будки. — Желаю тебе большого счастья.

Я вынуждена обойтись этой эпиталамой, пропитанной парами виски: мы расписываемся второпях, без церемоний, приглашаем только одного человека — Марджори Моррисон, а свидетеля вынуждены попросить взаймы у регистрировавшейся перед нами пары. Банти не разговаривает со мной около года, и я, к своему ужасу, обнаруживаю, что скучаю по ней.

Вот так я вышла замуж за Джанкарло Бенедетти и наконец нашла железнодорожный мост через Форт. Я пересекла Форт, потом Тей, узнала, что будет, если не сходить с поезда и ехать до самого конца (Хеймаркет, Инверкейтинг, Керколди, Маркинч, Ледибэнк, Купар, Лухарс, Данди, Арброт, Стоунхейвен, Абердин), и тем самым обрекла себя на несколько мучительных лет, на протяжении которых очарование Джанкарло Бенедетти куда-то пропадает, вместе с острыми скулами и сияющей улыбкой. Кроме того, он приобретает неприятную полноту от жирной жареной картошки и такое пристрастие к граппе, что меня иногда подмывает чиркнуть спичкой и посмотреть, не запылает ли он, как рождественский пудинг, хорошо пропитанный бренди.

Однажды я по ошибке села на поезд, идущий в Карденден. Я ехала в Форфар (это было уже под самый конец моего брака с Джанкарло Бенедетти), а поезд оказался не у той платформы — он остановился на пути 17, где должен был стоять поезд на Данди, и кондуктор уже закрывал двери и подносил к губам свисток, когда я вбежала на перрон, держа под мышками по орехово-смуглому ребенку с каждой стороны — их черные кудри прыгали в такт моему бегу, — и влетела в вагон. Пока я поняла, что мы направляемся не туда, поезд уже проехал зигзагами через половину Файфа (я была не в лучшей форме с точки зрения душевного равновесия). В Кардендене мы слезли и дождались обратного поезда в Эдинбург. Я ужасно устала, и если бы Карденден выглядел хоть чуточку гостеприимней, думаю, я просто осталась бы там. Если вы хоть раз бывали в Кардендене, вы поймете, как все было плохо.

Очень скоро после этого состоялся неожиданный для меня телефонный звонок. «Тебя на телефона!» — прокричал Джанкарло Бенедетти (его английский язык почти не улучшился под моим супружеским наставничеством), но когда я взяла трубку, меня приветствовало знакомое молчание — это был мистер Никто.

— Вы давно не звонили, — упрекнула его я, но ответа не было.

Ни слова, ни тяжелого дыхания (точнее, вообще никакого дыхания), и я старательно прислушивалась к тишине, на случай если она вдруг сама окажется посланием, и поняла, что она успокаивает, как тишина в морской раковине, полной невидимых ритмов и волн. Я бы сидела и слушала эту тишину вечно, но мой собеседник со дна океана вдруг заговорил. Я услышала робкое «алло?», и загадочный шум духовного эфира превратился в антиподовы помехи, и голос повторил:

— Алло? Алло? Руби?

Не мистер Никто, не какая-нибудь русалка из далеких морей. Патриция.

— Патриция!!! Где ты?

Странный, искаженный звук — словно кто-то учится смеяться.

— В Австралии! — завопила она. — Руби, я в Австралии!

(Форфар побледнел в сравнении с великанскими расстояниями, на которые удалилась Патриция, чтобы покинуть распавшийся семейный круг.)

— А подальше ты никак не могла забраться? — укорила я ее, но она лишь издала тот же странный звук.

Вскоре после этого звонка я загружала картошку в вечно разверстую пасть картофелечистки и вдруг испытала озарение. Я подняла голову от кучи очищенных шишковатых клубней сорта «король Эдуард» и увидела ослепительную вспышку синего света, и в течение секунды все волосы у меня на голове стояли дыбом. В картофелечистке произошло короткое замыкание, и в этот наэлектризованный момент я все увидела кристально ясно. Я живу не той жизнью! Это не моя жизнь — это чья-то чужая! И чем скорей я найду свою, тем лучше, судя по убийственному выражению лица, которое состроил Джанкарло Бенедетти, когда я сказала ему про картофелечистку.