Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Она выразительно подмигнула, и я узнала молодого человека: он окликнул меня с улицы в день Хеллоуина. Подняв бровь, он лукаво улыбнулся мне, и на одной стороне широкого, красивого лица образовалась ямочка. Щеки его блестели от свежего бритья, но похоже было, что блеск скоро исчезнет: подбородок уже начинал синеть новой щетиной.

– Но нам надо раздобыть тебе новый костюм и найти парикмахера получше. Слушай, ты ведь мне как племянник. Я никак не могу захватить из кабинета один пакет, а ты обещал помочь! Сразу у входа, в коричневой бумаге.

Два Феликса, две Рут, новый Натан, а теперь еще этот Лео, – казалось, я переключаю телеканалы, стараясь удержать в голове всех персонажей.

– С удовольствием, – сказал он. Для молодого человека у него был на удивление низкий голос. – Но я зашел на минутку, чтобы оставить билеты: мне надо в театр. Вот они. Да, и это тоже для вас.

Он принялся жонглировать своей шляпой и букетом, ища в карманах конверт с билетами, и чуть было не всучил Рут свою шляпу, но она очень ловко забрала у него остальное.

– Ты такой милый. В кабинете, в оберточной бумаге.

Лео кивнул и посмотрел на меня.

Он был ниже ростом, чем отложилось у меня в памяти, но держался очень прямо и уверенно в своем поношенном синем саржевом костюме. Большие карие глаза с длинными ресницами, сиявшие сообразительностью, замечали все – во мне и в комнате. Густые каштановые волосы, казалось, вот-вот стряхнут помаду и придут в дикий беспорядок, в котором, должно быть, и пребывали каждое утро. Позже я узнала, что это впечатлительный юноша, который скорее будет бродить по Вашингтон-сквер, повторяя сцены из Уортон [13] Эдит Уортон (1862–1937) – американская писательница и дизайнер, лауреат Пулицеровской премии. и Джеймса [14] Генри Джеймс (1843–1916) – американский прозаик и драматург. , чем сидеть в «Безумном шляпнике», покуривая коноплю и болтая глупости. Возможно, именно поэтому он тянулся к женщине старше его. Еще одна улыбка.

– Сейчас вернусь.

Когда Лео зашагал, я заметила, что он слегка прихрамывает, – последствие детской травмы, как я узнала позже. Иногда, оступаясь, он пускался в некий забавный танец. Из-за этого его не взяли в армию.

Рут крутанулась на одной ноге, поворачиваясь ко мне.

– Я видела его под окном в ту первую ночь, – сказала я.

– Она познакомилась с ним не так давно. На уличном представлении. Понятно, да? Это все из-за Натана, из-за того, что он сделал. Она так одинока.

– Понятно. Но я не знаю, как мне себя с ним вести, – призналась я. – А сколько ему лет?

– Кажется, двадцать пять. Так она говорила.

– Двадцать пять?

Она приложила палец к губам – «говори тише».

– Просто скажи Лео, что с нетерпением ждешь вечернего представления. Ой, для тебя есть два письма.

– Какого представления?

– Того, в котором он участвует. Мы идем в театр, дорогая. – Рут сбросила кимоно: под ним на ней было замысловатое платье в складочку, из черного шелка, с цветущей на груди черной розой. – Я буду твоей почтенной дуэньей.

Театр, к моему удивлению, находился вовсе не в Гринвич-Виллидже, а в почти неузнаваемом Нижнем Ист-Сайде, на Гранд-стрит. Пробираясь среди пикулей и тачек, я ковыляла по улице, казалось вымощенной просмоленными деревянными колодами; отовсюду на меня глазели нищие еврейки с детьми на руках. На каждом углу предлагали купить бананы, кнопки, одеяла – все, что только можно вообразить. Перед одной корзиной стояли две молодые женщины: они подбирали себе очки и для этого пробовали читать газету, прибитую торговцем к столбу. «Ткани за наличные, наличные за ткани», – сообщил старик с красными глазами-угольями таким тоном, словно сам себе не верил. Почти сразу же мы оказались у театра.

Или, скорее, у пожарного депо, превращенного в театр. Турникет был установлен в большой красной двери для пожарных машин. Внутри, на бочке из-под огурцов, сидел мужчина в костюме и брал с каждого по десять центов. Прежде чем бросить монету в бочку, он пробовал ее на зуб: процесс был бесконечным. Запах солений еще преследовал нас, когда мы искали места в первых рядах. «Лео должен увидеть, что ты здесь», – прошептала Рут. Она объяснила, что мы будем смотреть «В доме веселья» [15] «В доме веселья» – роман американской писательницы Эдит Уортон (1905). . Я читала книгу в колледже, но почти ничего не запомнила, кроме невероятно белой кожи Лили Барт [16] Героиня романа Э. Уортон «В доме веселья», в финале погибающая от случайной передозировки хлоралгидрата. , ставшей еще белее от смертельной дозы снотворного. Кого же будет играть Лео? Там были платонический друг-красавчик и непутевый женатик. Ни в одной из этих ролей представить его я не могла – как и в своей жизни.

В этот момент я вспомнила о письмах. Отыскав застежку среди расшитых стеклярусом краев сумочки, я достала и вскрыла первое письмо со штампом военной части. Странное ощущение – видеть хорошо знакомый почерк в совершенно другом мире. Когда-то я видела его каждый день, просматривая списки продуктов, чеки для отправки по почте и маленькие любовные записки, заложенные в книги, которые я читала.

20 октября 1918 года

Дорогая Грета.

Последний месяц здесь, в –, был трудным, но боюсь, что самое тяжелое еще впереди. Люди говорят о мире, но к нам без конца приносят молодых парней, раненных, страдающих, зовущих своих матерей. Однако наши страдания – ничто по сравнению с тем, что испытывают местные жители. Проехав совсем немного, попадаешь в городки, где живут одни вдовы, сплошь в черном: они тут же вцепляются в тебя, моля о куске хлеба и о помощи. Целые траншеи завалены гриппозными больными. Мы не можем ни разговаривать с ними, ни лечить их. Бог знает что случится, если наши сотрудники заболеют! Есть маленькая надежда, что кое-кто из парней выживет и поправится, правда лишь для того, чтобы снова быть брошенным в бой.

Но я не хочу огорчать тебя этими размышлениями. Мир наступит, и, может быть, очень скоро, – если гунны отступят, как обещают генералы. Твои письма очень утешают меня. Думаю только о тебе и о нашем ребенке, который родится после моего возвращения, если будет на то воля Божья! Война закончится. Я вернусь. Дым рассеется, и мы станем понимать друг друга, как понимали в молодости. И я буду дома.

С любовью,

Натан.

Из кучи хлама, которым в юности была набита моя голова, я вытащила школьные уроки истории. Перемирие. Сегодня восьмое ноября. Немцы будут разбиты, кайзер вскоре отречется и сбежит из страны. Война была почти закончена, но, когда я оглянулась вокруг, меня поразило, что никто этого не знает! Конечно, газеты полнились сообщениями о переговорах и уступках; конечно, война закончилась несколько недель назад, и знаменитая дата, одиннадцатое ноября – одиннадцать часов одиннадцатого дня одиннадцатого месяца! – была простой формальностью. Но, подслушивая разговоры и памятуя о витринах с рекламой займов свободы [17] Займы, выпущенные в США во время Первой мировой войны с целью поддержки действий Антанты. Стали символом патриотического долга в Соединенных Штатах. Рекламировались Дугласом Фербенксом и Чарли Чаплином. , я осознала, что приблизиться к миру, к концу всего этого ужаса – совсем не то же самое, что приблизиться к концу романа: количество оставшихся страниц не прикинешь на глазок. Люди вокруг меня ничего не знали. Они жили в страхе, не понимая, что осталось всего несколько дней. И Грета 1918 года, получая от мужа такие письма, не знала, что война закончится совсем скоро.