Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

– Грета, ты – моя первая любовь.

Феликс заглянул ко мне, но не стал распространяться о своей стычке с полицией, хотя я видела, что он сильно потрясен. Он пробыл у меня совсем недолго: сидел у окна и курил, глядя на птиц.

– Я не стал ничего говорить Ингрид, – сказал он. – Не хочу, чтобы она переживала. Полицейские просто выкаблучиваются, но она же такая деликатная. Мне с ней очень повезло. – Осенний свет упал на его длинное веснушчатое лицо, и я задалась вопросом: что с ним делать? Если бы мы могли поговорить о его жизни… Но он тут же улыбнулся памятной мне улыбкой и поцеловал меня на прощание. – Увидимся позже, пышечка. Не надо так волноваться. Война скоро должна закончиться.

Так и вышло. Позже на той неделе я услышала звуки труб на улицах, многоголосые крики: «Все кончено!» – и вышла посмотреть, как радостные люди обнимают друг друга. Странное, волшебное зрелище. Я вернулась домой, где Милли протянула мне сложенную записку – Лео хочет встретиться в восемь под аркой – и со смиренным видом сообщила, что все собираются у моей тети. Когда я пришла, в квартире было уже полно народу. Где-то играл регтайм – «А ну послушай! А ну послушай!», состязаясь с военными маршами, звучавшими с другой стороны. Общий гомон и смех заглушали любой разговор. На диване человек южного вида, облаченный в тогу, разговаривал с хорошо одетыми девушками, рассевшимися у его ног; когда я проходила мимо, он целовал их по очереди в лоб, и те впадали в экстаз. За углом я наконец нашла тетку, узнав ее по расшитому стеклярусом черному платью, мерцавшему, как струи дождя. Она стояла ко мне спиной, под забавным бра в виде Прометея, несущего огонь смертным (вместо огня была электрическая лампочка). Через мгновение тетка обернулась и увидела меня. Ее лицо сияло от радости. Она что-то прокричала мне, я ничего не расслышала, и ей пришлось крикнуть снова. Только с третьей попытки я разобрала:

– Все совпало! Война закончилась именно в то время, которое назвала ты!

– Разве я что-то говорила?

Должно быть, ей проболталась Грета из 1941 года.

– Ты сказала, одиннадцатого ноября. В одиннадцать часов.

Мы полагаем, что способны воздействовать на жизнь людей, и, возможно, так оно и есть. Но, наверное, это не относится к истории. Во всяком случае, я на такое не способна. Нельзя воздействовать на крупные события, на войны, выборы, эпидемии. Я об этом и не помышляла. Я была маленьким человеком в огромном мире. Кое-кто из гостей Рут наверняка заключил бы соответствующее пари, чтобы его имя попало в газеты и книги. Окажись он в других мирах, в других временах, все могло бы сдвинуться, как от землетрясения. Бывают такие люди. Может, к ним относилась и тетя Рут – но никак не маленькая рыжая Грета Уэллс.

Тетя Рут наклонилась ко мне: судя по запаху, она выпила кое-что покрепче красного вина.

– Моя дорогая, ты пророчица.

В конце концов, так и было. Я задумалась: есть ли у меня еще сведения, которые могут пригодиться ей или кому-нибудь из моих знакомых? «Да, эта война закончилась, но спустя каких-нибудь двадцать лет – всего-навсего! – начнется другая, и нас ждут новые ужасы». «Эта эпидемия закончится, но через шестьдесят лет распространится новая смертоносная зараза». Почему еще одна будущая Грета, пророчица или ангел, не явится ко мне со словами, что наша напасть пройдет, что парни перестанут умирать тысячами, что мир возьмет и вылечит их, перестав насмехаться над рядами тел, ждущих захоронения? Где она? Почему я стала последней, окончательной версией самой себя? Конечно, где-то была другая Грета, лучше и мудрее меня, и она могла бы сказать, чем все закончится.

Музыка прекратилась. Хриплый гул разговора вначале вырос, а затем упал, подобно волне, и разбился на отдельные голоса; зазвучало фортепиано. Я увидела длинноволосого бармена – тот яростно стучал по клавишам и пел, но что именно, я не разобрала. Рут снова наклонилась ко мне, блестя глазами, открыв рот, чтобы заговорить. Но тут все радостно запели:

Я чуть не расплакалась – от вида гостей, пьяных от вина и оттого, что ужас наконец прекратился. Мысль о том, что погибло столько людей, была невыносима. Но больше никто не умрет. Все, кто сидел в грязных окопах, были спасены.

Те, кто продавал хлеб, и те, кто стриг собак, бармены и официанты, все, кто ушел на войну, чтобы непременно погибнуть, подобно остальным, – они вернутся домой! Они спасены. Подумать только – спасены! Мне пришлось отвернуться от Рут. Я больше не могла сдерживать рыдания. Я была потрясена: появиться здесь в разгар Хеллоуина, увидеть этих молодых ребят, думать о том, что другие тоже вернутся домой, что все кончено, ужас прекратился! Разве могли они знать, что я все понимала – и никогда не рассчитывала пережить такой день? Парни были спасены.

Пьяный старик в длинном китайском халате бил себя в грудь. Две молодые женщины обнимались: они наверняка кого-то любили. Их солдаты придут домой и никогда не станут рассказывать о том, что видели, и женятся на этих девушках, и вырастят детей, чтобы снова послать их на войну. И снова с Германией. И мы снова будем петь здесь, в этой же гостиной, эту же песню. Я стояла, поражаясь всеобщему безумию.

И лишь позже, когда пришел Феликс, когда я увидела его смеющимся, в сюртуке и с цилиндром в руках, я почувствовала, как сердце смешно встрепенулось у меня в груди – словно собака, которую на несколько дней оставили одну. «Феликс!» Он посмотрел на меня с любопытством. Лицо его, от подбородка до аккуратно причесанных волос, уже раскраснелось от вина, и выглядел он еще более хрупким, чем обычно. Белая роза в петлице завяла. Я потянула его к себе, но, как только заговорила с ним, поняла, что ошиблась: он явился давно и какое-то время скрывался в гуще толпы, а сейчас подошел попрощаться. По его словам, он направлялся на другую вечеринку.

– Я пойду с тобой, – заявила я.

– В другой раз, пышечка, – сказал он, густо покраснев. – Замужним дамам там не место.

Было ясно, что это ложь. Я засмеялась:

– Я ведь могу делать все, что хочу, не так ли?

Феликс удивился. Еще раньше он вытащил из петлицы розу и теперь теребил ее, роняя лепестки в чашу. Моя реплика заставила его застыть на месте.

– Знаю, в моих устах это прозвучит странно, учитывая то, как я вел себя в последние годы… – сказал он со смехом, но тут же посерьезнел и потер подбородок. Я видела, что он подыскивает нужные слова. Потом он сказал кое-что действительно примечательное: – Я все-таки хочу, чтобы ты думала о репутации нашей семьи. Через два месяца я женюсь на дочери сенатора. А для них это очень важно.