Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Пошатываясь, Рут стала спускаться по лестнице. Попугай дважды кашлянул, поглядел на меня и выкрикнул: «Дерябнем! Дерябнем!» Когда она входила к себе, до меня вновь донеслись неистовые вопли с вечеринки.

Внизу, под фонарем, прислонившись к кирпичной стене, стоял улыбающийся Лео с бутылкой вина. Почему он улыбался?

Сердце понимает только одно слово. «Нет» останется незамеченным, а «до свидания» будет означать только отсрочку надежды. Будущее невозможно омрачить: события двигают его вперед, но не имеют власти над ним, сердце прозревает только идеальное будущее – жизнь с тем, кого любишь, – и улавливает вести только о нем. Все остальное для него – простой шум. Только одно слово оно понимает. Только слово «да».

Он поднял бутылку в знак приветствия и пожал плечами: «А чего ты ожидала?» Заключенная в тюрьме крикнула что-то, приветствуя наступление мира. Из какого-то окна посыпался снег – клочья рваной бумаги, – засыпая пространство между нами и застревая у Лео в волосах. Кто-то заботился о том, чтобы мои дела пошли на лад. Тебе надо было подождать. Ты должен был принадлежать ей, той, которая любит тебя. Но сегодня вечером она с Натаном, а я – с тобой. Я улыбнулась ему с порога, вспомнив, что в своем мире я была незамужней одинокой женщиной. Да будет так.

Оказалось, что на ночь освободят не комнату Лео, а комнату его друга – парня по имени Руфус, которого мы встретили в баре. Я обнаружила, что изрядно пьяна, но, когда Руфус предложил нам приют, глотнула еще шампанского. Теперь в квартиру. Пять лестничных пролетов вверх, замысловатый двойной замок, который открывается при помощи пары крепких слов и толчка бедром, – и мы внутри. Зажегся свет, и я покатилась со смеху. А как было не засмеяться? В комнате была сплетена настоящая паутина из бельевых веревок, привязанных к каждой ручке, к каждому набалдашнику, и на каждой сушились вещи Руфуса – видимо, все, что у него имелось. Забавные длинные носки, нижние рубашки без рукавов: меня рассмешили эти странные мужские облачения начала века, обычно скрытые под верхней одеждой. Воротнички и манжеты без рубашек образовали две гирлянды, а длинные шерстяные балахоны напоминали висельников.

– О господи, – вздохнул Лео, поднырнув под веревку с бельем и высунувшись на другой стороне с недовольной гримасой. Он протянул мне руку, я тоже поднырнула под веревку: так мы добрались до середины комнаты. – У нас еще есть время. Давай уедем. У моего отца есть ферма на севере, я увезу тебя туда. Будем готовить еду, спать, гулять среди снегов.

Он предложил мне допить шампанское, что я и сделала. В комнате было темно, но я огляделась и увидела, что свет уличных фонарей, проходя через носовые платки, превращает их в китайские фонарики. Фонарики, развешанные на веревках и освещающие все вокруг нас. Удивительно, до чего же коротки мгновения, которые стоят боли. Я поцеловала его там, среди тряпичных ламп на веревках, и комната превратилась в ночной парк развлечений с развешенными в нем лунами.

– Ох. – Он задохнулся, когда мои руки – руки женщины конца двадцатого века – стали его раздевать. – Ох, подожди, о нет…

Подергавшись в моих объятиях, он уступил. Мне следовало помнить, что на дворе стоял 1918 год, а Лео еще был девственником.

Несколько дней спустя я проснулась рядом со спящим Натаном. Голова его была неподвижна и красива, словно вытесанная из камня. Я долго, очень долго лежала и смотрела на него. Он мирно спал рядом со мной: муж и отец. За ночь его лицо обросло новой щетиной, на носу оставался отпечаток от очков, лежавших сейчас на тумбочке, а губы слегка приоткрылись. Наше сердце настолько эластично, что может сжиматься до точки в часы работы или скуки и расширяться почти до бесконечности – превращая нас в воздушный шар – в тот единственный час, когда мы ждем пробуждения любимого.

Наконец он проснулся. В тусклом свете засияли обращенные на меня глаза, губы сложились в улыбку.

– Ты как себя чувствуешь?.. – спросил он.

Я сказала, что прекрасно.

– А может, нам?.. – предложил он, одной рукой задирая мою ночную рубашку, а другой осторожно поглаживая меня.

Я поцеловала его, улыбнулась и сказала, что можно.

Потом он поднялся и ушел в ванную. Я откинулась на подушку, ощущая, как по мне бегут мурашки удовольствия, и подумала о том, что на следующий день, после шести процедур, проснусь в своем мире. Что меня там ждет? Ни брата, ни любовника, ни мужа. Я не могла исправить тот мир, но, возможно, оказалась в этом мире, чтобы исправить его. Из соседней комнаты слышались знакомые звуки: Натан зевал и вздыхал. Времени оставалось совсем мало. Японцы уже строят планы, шифруют депеши, и я могу опять потерять его…

Это произошло после моей встречи с доктором Черлетти в 1985 году.

– Как видите, нет никаких последствий, – радостно сказал он, поправляя свои очки в полуоправе, – кроме подзарядки духа.

Мне улыбалась все та же медсестра с синими тенями на веках и с химической завивкой, снаружи доносились все те же звуки, характерные для Нью-Йорка конца века: гудки, крики, грохот аудиоцентров. Звуки моей жизни. Конечно, какой-нибудь путешественник из другой эпохи, прибыв сюда, счел бы все это таким же нелепым и устаревшим, какими мне виделись приметы других миров, а теперь – и моего собственного.

Я сказала, что вообще никаких последствий не наблюдается, и добавила, что могла бы обойтись без наших коротких встреч. Кому еще приходилось выдерживать не два удара молнии, а двадцать пять? Он озабоченно нахмурился, и я быстро ушла.

Вернувшись домой, я стала просматривать свою коллекцию пластинок в поисках того, что успокоило бы мой разум. Дилан, «Пинк Флойд», «Блонди», «Вельвет Андеграунд»… Наконец я нашла то, что искала. Я включила проигрыватель и подняла рычаг. Игла опустилась на дорожку.

«Давай послушай! Давай послушай! Регтайм-Бэнд Александра…» [21] «Alexander's Ragtime Band» – песня Ирвинга Берлина, его первый большой хит (1911).

Той ночью я легла спать и, как всегда, принялась размышлять о жизни, в которую хотела бы вернуться. Юный Лео ждет меня в одном мире, Натан – в другом. Я улыбнулась: как же все это странно. Такой ли женщиной я мечтала стать?

Я закрыла глаза и смотрела, как поднимается, мигая, синий блуждающий огонек, как он делится на две части, на четыре, на восемь, как сплетается паутина, сеть, которая вытащит меня из моего мира и вынесет обратно в 1918 год…

Но проснулась я не в 1918 году.