Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Конечно, по этой логике, мы все втроем должны были быть одной женщиной: та, которая забыла о нем из-за смерти брата; та, что вся ушла в материнство и перестала быть женой; та, которая вынашивала чужого ребенка. Сама я совершила только один из этих проступков. И все же, если рассуждать так, меня нужно было судить за всех трех – как судят заговорщиков, покрывающих друг друга.

Натану, который по-прежнему пользовал солдат в Форт-Диксе, разрешили вернуться домой на одну ночь, чтобы попрощаться с семьей перед отплытием в Европу. До его приезда оставалась еще неделя, и Фи начал готовиться к этому событию вместе с дядей Иксом – поскольку Феликс действительно переехал к нам и спал на диванчике, который миссис Грин перетащила в комнату Фи. Натан приехал в наш с Феликсом день рождения, и обстановка в доме приличествовала скорее молодежной вечеринке, чем побывке усталого военного врача. На кухне запахло тортами и печеньем, но все они подгорали. Наконец миссис Грин, отвечавшая за меню, объявила, что сама приготовит праздничную снедь. Феликсам осталось только наряжать себя и дом. Под жужжание швейной машинки миссис Грин они что-то сооружали у себя в комнате, повесив на двери плакат: Вход воспрещен! Только для Феликсов! (по приказу Комитета домашней обороны). Я не вмешивалась – лишь исправила губной помадой орфографические ошибки. Из комнаты доносилось непрерывное хихиканье.

Заглянув в свой ежедневник, я увидела запись в графе «6.15»: «Каждый день в шесть пятнадцать, Бридж-стрит, 33». Что это значило?

Меня тревожило, что Алан не присоединяется к нашему веселью в разгар зимы, словно его смерть в 1985 году как-то отразилась и на других мирах. Но Феликс поспешно шепнул мне перед обедом, что Алан поехал по делам на Западное побережье и пробудет там до конца недели. «Не вернется к свадьбе?» – подумала я и тут же опомнилась. В этом мире не намечалось никакой свадьбы: не здесь, не для моего брата-близнеца, который взгромоздился на стремянку и прикреплял к потолку буквы д‑о‑м. Здесь была его жена, которая подала на развод и забрала новорожденного сына в Вашингтон. «Вот и хорошо», – обрадовалась я, узнав об этом. Брат мгновенно помрачнел. «Ох, прости, пожалуйста, – сказала я, касаясь его руки. – Мне так жаль, что твой сын…» Он печально улыбнулся. «Ты его еще увидишь», – продолжила я, понимая, что этого никогда не произойдет. В те времена, как мы оба знали, сыновья оставались с матерями и отцы почти никогда не видели их.

Но я горевала об Алане.

Что такое утрата человека? Она убивает, снова и снова убивает нас самих. Мы вспоминаем, как проводили выходные на пляже, варили лобстеров и вскрывали их раковины, делали «Маргариту» с лимоном вместо лайма, как сломалась машина и пришлось тащиться по песчаной дороге, чтобы найти дом с телефоном, как мы без конца смеялись в тот пьяный жаркий день – чудесный день, один из самых лучших! – и думаем: «Где они теперь, друзья молодости?» Умерли, конечно; и наши воспоминания меняются, становясь одновременно глубже и выше, счастливее и печальнее. Но зачем все это? И мы и они были счастливы в тот день – разве он не должен застыть в неизменном виде? И однако, всякий раз он вспоминается по-новому. Поразительно: настоящее изменяет прошлое! Именно так я жила в других мирах, зная что-то вроде будущего, примерно понимая, как все может быть. Это ли не проклятие путешественника во времени? Я не знала, что именно должно произойти, но прозревала разные возможности. Муки при виде живых и счастливых, но умерших в другом времени людей были сродни печальному взгляду на прошлое, когда восприятие вещей искажается. Я так и не смогла по-настоящему быть с ними, потому что одновременно и видела и вспоминала их. Вот Алан вещает голосом юриста, а вот он травит дурацкие байки. Вот Алан в деловом костюме, с тремя телефонами под боком, а вот он, в плавках, тащит вопящего Феликса в море. А вот Алан в погребальной урне. Возможности. Есть ли боль сильнее этой: ты знаешь, что может произойти, но бессилен поспособствовать наступлению этого?

«Каждый день в шесть пятнадцать, Бридж-стрит, 33». Я выскользнула из дому. Надо было пойти туда и узнать, в чем дело.

Я вышла на Таймс-сквер и оказалась среди моряков в белых зимних бушлатах, с красными, обожженными солнцем Атлантики лицами. Они бродили по городу пошатываясь – то ли оттого, что пили сутки напролет, то ли оттого, что несколько месяцев провели в море. Матросы делали стойку на каждую девушку, и я поймала несколько долгих косых взглядов. Я плотнее запахнула свою котиковую шубку и выставила напоказ обручальное кольцо, но это не помогло, – видимо, им расписали нравы замужних дам. Полагаю, это было правдой. Я направилась на запад и осознала свою ошибку после Восьмой улицы; что там было в 1941 году, я не знала, но в мое время здесь находилась Адская Кухня, район, протянувшийся вдоль железной дороги, полный бомжей, наркоманов и шлюх. Пахло хлебом, сахаром и имбирем: где-то неподалеку располагалась кондитерская фабрика. Я понимала, что привлекаю всеобщее внимание: шубка, украшения, прическа, платье, туфли – все выдавало жену врача. В моей прежней жизни я бы независимо задрала голову. В 1919-м меня бы уволокли с улицы. А сейчас я не знала, что со мной будет, но тем не менее поспешила туда, где начинались тридцатые номера и над железнодорожными путями был перекинут небольшой железный мост. Я поднялась по ступенькам на самый верх.

Я стояла и ждала. До шести пятнадцати оставалась минута-другая, и я посмотрела вдоль моста. Как же я сразу не поняла? Все было яснее ясного!

Сначала на фоне огней появился силуэт человека в шляпе и шарфе. Он был в числе людей, переходивших пути или прогуливавшихся по мосту, но я сразу поняла, кто это такой, – уверенный в себе, с высоко поднятой головой, обхвативший себя руками из-за холода. Другой мир, другой Лео. Отец моего ребенка, восставший из мертвых.

Да, там стоял Лео – в габардиновом пиджаке, обмотанный ярко-красным шарфом, выбритый до синевы, со всегдашней широкой улыбкой – как будто само его существование не было великим чудом. Звонко стуча каблуками, я прошла к середине моста, увешанного железнодорожными фонарями, которые светились во влажном воздухе. У изогнутых перил собрались военные, несколько праздношатающихся моряков и Лео. Я остановилась чуть поодаль, наблюдая за тем, как он оглядывается. Он поднял руку, чтобы пригладить волосы, но я знала, что их ничем не укротить. Я своими глазами видела его свежую могилу, плиту с высеченными на ней датами: двадцать пять лет жизни. И однако, он стоял здесь.

Собравшиеся неподалеку солдаты шумели так, что он двинулся с места, зашагав в мою сторону. Мой пульс тут же участился. Вскоре Лео вышел из тени на свет: вот оно, лицо, виденное мной в последний раз в квартирке без горячей воды, где свет с улицы превращал развешанную одежду в китайские фонарики. Широкое и красивое. Подбородок, уже посиневший от свежей щетины, большие карие глаза, длинные ресницы, отливающие золотом в сиянии фонарей. Я отметила, что в этом мире он хромал и поэтому не пританцовывал, ведь нога не подводила его.