Анна Матвеева - Девять девяностых

Ада снимает постылый свингер, стаскивает с себя платье и колготки — блестят как мокрые, такая мода. Лежат теперь, сверкают в лунном свете.

Сама не поняла, зачем было ходить в эти скучные гости на Генеральскую. Вначале все были такие умные, что Ада боялась даже слово молвить — вдруг брякнет по малолетству какую-нибудь глупость? А потом все стали такие пьяные, что она решила уйти оттуда подобру-поздорову. Тем более какой-то тип в очках позволил себе насмешку над ее платьем, Ада ответила довольно жалко: «Дурак, это Франция!» Платье привезла из Алжира мамина институтская коллега — они одновременно уехали: мама — в Китай, тетя Зина — в Алжир.

Аду никто не провожал, только старый хозяйский кот разворчался, когда она вытаскивала из-под него свингер. С кошачьей шерстью, налипшей на рукав, разберется потом. А сейчас — совсем ничего не хочет, только спать и смотреть сон про Париж.

Мальчики ей, конечно, тоже снятся, но по собственному почину — специально их в сон не приглашают. Париж снится сознательно — Ада мечтает о нем каждый вечер, как бы ни устала. Однажды привиделось, что его привезли в Екатеринбург — весь город, с Башней, кладбищами, утонченными и уточненными парижанками, с бульварами, мостами и статуями, которые пугливо выглядывают из кустов. Деловитые люди с лицами серьезными, какие бывают только у фотографов, расставляли Париж по Екатеринбургу — у Вечного огня пытались приткнуть Триумфальную арку, перед Оперным театром водружали Июльскую колонну, и, как изюм в тесто, целыми горстями бросали по улицам парижанок. Свердлов стал смешным роденовским Бальзаком, Кирова заменил маршал Ней, а вместо Ленина на площади 1905 года машет руками Дантон. Удивительный был сон, после таких не хочется обратно, в свою жизнь и свой город. Но мало ли что кому хочется — как говорит мама: а кто тебе сказал, что человек должен быть счастливым?

Любимые слова мамы — «Ни в коем случае».

Папы — «Будь мужчиной, доченька».

Ада спит и видит Париж, спит — и видит, когда она уже, наконец, уедет отсюда. Первые шаги сделаны — поступила на романо-германское отделение, конкурс был почти как в Москве. Учит французский и всё, что около. Лучшим студентам обещают поездку на третьем курсе, и Ада сразу решила — останется. Но до третьего курса еще так далеко!

Как от Екатеринбурга — до Парижа.

Олень считает, любить Париж — банально. Лучше бы что-то английское, туманно-томное. У англичан не приняты жесты — руки молчат, как связанные. И продавцы не шутят над покупательницей — а то тут на днях один, из супермаркета, увидел у Олени в корзине конфеты и показал себе на живот с обидным и выпуклым преувеличением. Будто Олень набрала этих конфет для себя и как выйдет из магазина, тут же слопает их все сразу (на самом деле опустошила всего одну коробочку — и то, чтобы успокоиться. А так, шоколад покупался для родственников — подарки из Парижа). Но это будет потом, спустя много лет. Пока Олень даже представить себе не может, что станет когда-то сердиться на парижского продавца — они пока что обсуждают мечты, и Адкина заклеймена «банальностью», как плечо миледи — цветком лилии.

Париж Ады, как у многих русских, вырос из груды книг. Вместо домов — тома Дюма, Гюго, Флобера, Золя, Мопассана, Сартра, Камю, Гюисманса и Монтерлана. У Бодлера — целая улица, у Рембо — аллея, у Верлена — площадь. Еще и Хемингуэй, и любимый Ремарк, и Кортасар. И Маяковский. И Волошин — «…Парижа я люблю осенний строгий плен и пятна ржавые сбежавшей позолоты». И Цветаева — «В большом и радостном Париже».

Аде — восемнадцать, недавно она сдала первую в жизни сессию. Прилично сдала и легко — как пустую стеклотару, если жить рядом с приемным пунктом.

Город из книг однажды станет живым городом — но эти «однажды», «когда-нибудь» и «обязательно» уже совсем не утешают.

Хочется, чтобы по-настоящему.

Олень училась этажом выше, на журфаке. Ада этому обстоятельству сочувствовала, но и слегка презирала подругу. Олень не догадывалась, презрение было тихим, как шепот в грозу. После занятий они встречались на лестнице, под бюстом Горького. Шли домой, курили, пили кислое вино в кафе «Ветерок» на Плотинке.

Обсуждали: мальчиков, книжки, которые надо читать по программе, и книжки, которые хочется прочитать просто так, а еще — музыку одной знакомой группы, неудачный стиль одежды девушки по имени Эль-Маша (криминальное злоупотребление самовязанными по журналу «Бурда Моден» кофтами) и Париж.

Любимое слово Олени — «обсуждать». Сейчас она ведет в интернете телепрограмму, где всё обсуждается в самых дотошных подробностях. Ада ждет выпусков этой программы так, как в детстве ждала показа фильма «Д’Артаньян и три мушкетера», где огорчали только вязаная кофта гасконца (прямо как у Эль-Маши) и утомительное количество песен. Чуть что, сразу три куплета. Тем не менее Ада смотрела и вечерний показ, и утренний повтор — ценность фильма была столь велика, что он отбрасывал сияние даже на соседние передачи. Ада усаживалась перед телевизором за два часа до начала — и радость закипала в ней с каждой минутой, как вода в кастрюльке.

Был еще и французский фильм — комедия «Четыре мушкетера», его крутили в киноконцертном театре «Космос». Видела раз десять, не меньше. Всё неправильно было в этом фильме: и название, и то, что главные герои — слуги, а не их хозяева. Зато там была настоящая Франция, а не Львов с Одессой.

Ада выцарапывала Париж отовсюду, по капельке собирала — даже из журнала «Крокодил», который любила бабушка. На последнем развороте — анекдоты из зарубежной печати, с иллюстрациями. Неважно, о чем, смешные или нет — важно, что внизу указывался источник, «Пари Матч». Закроешь глаза — остальное можно додумать.

Париж ручной сборки. Хенд-мейд.

Французский язык для Ады — как дрель для слесаря. Инструмент! Никакой особенной любви, ей всегда был ближе немецкий. Немецкий — система, где всё понятно и хорошо работает, а французский — музыка, ее нужно слушать, а не разбирать по нотам и аккордам. Но раз дрель, значит — учить. Париж стоит мессы.

Под утро Аде снится одноклассник Дима — хотя в жизни они просто друзья. Недавно Дима сам сделал в домашних условиях ликер «Адвокат» и позвал их с Оленью в гости. Пришли, но к Диминой маме некстати заявились родственники — и он вынес бутыль в подъезд. Там и пили. Вкусный ликер, сгущенка с водкой.

Такими были все дни, одинаково счастливые и разнообразно несчастные. Мама в соседней комнате вешала люстру, упала — а Ада даже не услышала из-за своей музыки. К началу второго курса уже никто не визжал про Казанову — в ход пошли старые французские пластинки, Дима привез с Шувакишского рынка — «тучи». Никому не нужны, но Аде — самое то. Спасибо, Дима! Тебя уже нет, так вот хотя бы здесь написать тебе спасибо за всё — и за «Адвокат», и за эту «тучу», куда ты взял Аду лишь раз, и вас тут же оштрафовали за безбилетный проезд и гнали через всю электричку, как отару овец. И еще за то, что выкрал у отца ключи от машины и возил Аду с Оленью по городу, а влюблен был между тем совсем в другую девочку.