Эмма Хили - Найти Элизабет

– А теперь я хочу, чтобы вы посчитали от ста и обратно, каждый раз вычитая число «семь».

Я удивленно смотрю на него.

– Миссис Стенли, значит, так, начнем. Сто, девяносто три, восемьдесят шесть и так далее. Понимаете меня?

– Я понимаю, доктор, но я вряд ли смогла бы это сделать, будь я даже в вашем возрасте.

– Прошу вас, попытайтесь.

Он уже смотрит в свои бумаги и делает какие-то записи. Я должна вспомнить что-то еще, а эта чушь мне мешает.

– Сто, – начинаю я, – девяносто три… девяносто два… девяносто один?

Я знаю, что ошиблась, но не могу понять, в чем именно.

– Вы можете назвать в обратном порядке три предмета, которые я назвал только что?

– Три предмета, – повторяю я, не вполне уверенная в том, что означают эти слова, потому что мне приходится ломать голову над другой, очень важной вещью.

– Это не важно. Как мы называем это? – спрашивает он и указывает на телефон.

– Телефон, – отвечаю я. – Вот в чем дело. Элизабет не позвонила мне по телефону. Давно не звонила. Я даже не знаю, как долго.

– Мне очень жаль, – говорит доктор. – А вот это? – Он берет в руки что-то, но не называет имени Элизабет.

Эта вещь маленькая, она сделана из дерева. Он крутит ее в руке, так, как мы когда-то делали в школе; это такой фокус, как будто эта вещица мягкая и гибкая. Но я не помню, как она называется. Не ручка.

– Поднос, – говорю я и чувствую, что ошиблась, но назвать правильное слово все равно не могу. – Поднос. Поднос .

– Ну, хорошо, не беспокойтесь. – Врач кладет эту вещь на стол и берет лист бумаги. – Возьмите это в правую руку, – предлагает он мне.

Я тянусь за листом. Смотрю на него, затем на доктора. Проверяю обе стороны листа. На них ничего не написано. Опускаю бумагу себе на колени. Доктор перегибается через стол и берет ее, после чего возвращает его в стопку на столе. Затем поднимает карточку, на которой написано: ЗАКРОЙТЕ ГЛАЗА. Начинаю думать, что доктор тронулся умом. Я рада, что здесь не одна, что со мной Хелен. Он кладет карточку на стол и протягивает мне новый лист бумаги и ту самую вещицу. Тонкую вещицу, сделанную из дерева.

– Мне хотелось бы, чтобы вы написали для меня какое-нибудь предложение. На любую тему. Оно может быть ни о чем, но должно быть законченным.

Моя подруга Элизабет исчезла , пишу я. Сидящая рядом со мной Хелен вздыхает.

– Карандаш, – говорю я, отдавая его доктору.

– Да, верно. Прекрасно. Оставьте его пока себе. Я хочу, чтобы вы мне что-нибудь нарисовали. Нарисуйте мне циферблат часов. Сможете?

Он протягивает мне дощечку и предлагает положить на нее лист, чтобы мне было удобнее. Начинаю водить грифелем по бумаге, но моя рука слегка дрожит, и у меня выходит не очень красиво. Линии получаются не такие ровные, как мне хотелось бы. Так бывает, когда рисуешь, глядя в зеркало. Я уже забыла, каким должен быть рисунок, однако неровные круги напоминают мне лягушку, и поэтому я придаю рисунку ее очертания. Добавляю ей большие круглые глаза и самодовольную улыбку, а потом, когда карандаш соскальзывает, – волосы и бороду. Кладу рисунок на стол. Доктор может сделать с ним все, что хочет.

Он что-то пишет в своем блокноте. И это продолжается бесконечно. Даже не поднимает голову и ничего не говорит. Наверное, он тоже старается записать что-то важное, чтобы не забыть. На его столе лежат какие-то предметы, круглые и мягкие, их тонкие стебельки торчат из-под коробки с бумажными носовыми платками. Не могу вспомнить, как это называется, но знаю, для чего они нужны. Я беру одну из этих штуковин и подношу к уху, но ничего не слышу.

– Не такая хорошая, как раковина, – замечаю я.

– У меня сейчас нет плеера, – отвечает доктор, продолжая писать в блокнот. – Любите слушать музыку? Как вы думаете, это вам поможет?

– Я не знаю.

– Может быть, ваша дочь найдет что-то такое, что вам понравится. Что вы любили слушать в детстве?

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, – отвечаю я.

Доктор поднимает голову. Хелен замирает.

– Ха-ха-ха-ха-ха.

– Мам, что случилось? – Хелен хватает меня за руку, ее лицо становится белым.

Я начинаю смеяться, но в этот раз уже по-настоящему.

– «Ария с шампанским», – поясняю я. – Ха-ха-ха-ха-ха.

Это была пластинка Дугласа. «Ария с шампанским» в исполнении Эцио Пинцы [4] Эцио Фортунио Пинца (1892–1957) – знаменитый итальянский оперный певец. , точнее, ария Дон Жуана из моцартовской оперы. Мне нравилось название и нравилась сама ария, но больше всего нравился смех в ее конце. Это была одна из первых пластинок, которые ставил нам Дуглас, еще до того, как Сьюки вышла замуж. Самой первой была запись Джона Маккормака [5] Джон Фрэнсис Маккормак (1884–1945) – известный ирландский тенор. «Приди в сад, Мод», и она удивила меня, потому что в ней звучало мое имя. Меня уже раньше – в школе – заставляли учить наизусть строчки этой поэмы, так что мне было куда интереснее открыть для себя что-то новое.

Как только Дуглас поселился у нас, мы сразу заметили среди его вещей граммофон. Позднее, после моих назойливых просьб, сестра попросила у него разрешения заходить в его комнату и слушать пластинки. Это был переносной проигрыватель, похожий на чемоданчик, обтянутый зеленой кожей [6] Похоже, автор на протяжении всего текста путает граммофон и патефон. Сейчас она явно описывает последний. . Мне он казался фантастически красивым. Особенно мне нравились маленькая пачка граммофонных иголок и щеточка для удаления пыли с хрупких пластинок. Нравилось также вставлять иголку в головку звукоснимателя. И кстати, у Дугласа оказалось вещей больше, чем я ожидала. Вы слышали о людях, которые после бомбежки оставались только в том, что на них было надето, потому что лишились всех вещей? Именно по этой причине я всегда старалась ходить в моей самой лучшей одежде. Но у Дугласа были книги, и инструменты, и по меньшей мере два десятка пластинок.

Мы сидели в его комнате и слушали музыку. Солнечные лучи падали на половицы и на ковер. Однажды услышав «Арию с шампанским», я заставляла его ставить эту пластинку по нескольку раз подряд. Я лежала на ковре и смеялась вместе с финалом арии, смеялась, держась за живот, чувствуя, как у меня от смеха болит диафрагма. Я помню запах теплой пыли и уксуса, который мама добавляла в воду при мытье полов.

У меня до сих пор сохранилась эта пластинка, которую Дуглас несколько раз подряд ставил мне, но я уже давно ее не слушала. У нас здесь нет граммофона, поэтому нет и того, что можно было бы на нем слушать.

После первого концерта, устроенного для меня и моей сестры, я часто тайком заходила в комнату Дугласа, чтобы послушать пластинки. Я знала распорядок его дня так же хорошо, как и отцовский. С молочной фермы на Саттон-роуд он шел через вокзал к отелям на вершине холма. Я знала, в какое время он находится дальше всего от дома и когда он не сможет неожиданно вернуться. Чтобы приглушить звук, я засовывала в раструб пару шерстяных носков и проигрывала «арию с шампанским» раз за разом, чувствуя, как от смеха у меня начинает тянуть живот. Я частенько делала это, когда поправлялась после болезни, после того как исчезла Сьюки, и копалась в его личных вещах, открывая ящики шкафа. Заметив, как Дуглас обыскивал чемодан Сьюки, я решила, что так будет справедливо. Но его одежда была аккуратно сложена, книги в образцовом порядке расставлены на полке, и из них не торчало никаких закладок или бумаг. Так что я не нашла в его вещах ничего особенного.