Эмма Хили - Найти Элизабет

Лишь однажды, уже выходя из его комнаты, после того как потрогала граммофон, покопалась в коробочке с иголками и пролистала собрание сочинений Диккенса, я заметила в углу зонтик. Старый черный зонтик. Он был очень похож на зонт сумасшедшей. Воспоминание о том, как она преследовала меня, было настолько ярким и живым, что я невольно вскрикнула. Я тут же почувствовала себя удивительно глупо и поспешно закрыла за собой дверь, радуясь тому, что никто не заметил, как я заходила к нашему жильцу.

Кэти принесла плоский серебристый компьютер. Из него торчат провода, и он напоминает садовый куст, наспех посаженный посредине кухонного стола. Внучка возится с динамиками и какими-то другими устройствами, стараясь заставить их работать. Я же пытаюсь сосредоточиться на буклете, зажатом у меня в руке. В нем фотографии мозга и рисунки – пожилые люди наклонились друг к другу и улыбаются. Я знаю, что должна прочитать эту книжечку и понять ее содержание, но никак не могу сосредоточиться. В хлебнице лежит свежая буханка хлеба.

– Мама считает, что тебе понравятся старые песни, – говорит Кэти и втыкает штепсель в розетку. Затем щелкает кнопкой, и из динамика раздается голос Веры Линн, который почему-то кажется мне угрожающим, особенно слова песни – «встретимся вновь».

– О боже! – говорю я и закрываю уши.

– Извини, – произносит Кэти и тут же уменьшает громкость. – Так как тебе это? Навевает воспоминания?

– Не очень, – признаюсь я, перелистывая странички буклета. В книжечке нет сюжета, и она не годится для детей. Есть картинки, на них показан человеческий мозг в разрезе. Это и для Кэти не очень-то подходит. Интересно, знает ли об этом Хелен?

– Скажи, приятно слышать эту песню снова? – спрашивает внучка.

Я киваю, и мой взгляд снова падает на хлебницу. Наверное, она хочет, чтобы я рассказала ей о войне. Такого раньше никогда не было. Когда я упоминала о чем-то подобном, она всегда незряче смотрела в пространство перед собой. Но есть кое-что, о чем я бы хотела спросить ее или Хелен. Я жду, когда придет дочь. Я подчеркнула ее имя в моей записке, но не помню, с чем это связано. Песня заканчивается, и я хочу попросить еще один тост. Хлеб, мягкий, с поджаристой верхней корочкой, уже нарезан, но теперь я вижу прилепленную к хлебнице записку. «Тостов больше не делать».

Кэти улыбается мне и покачивает головой в такт музыке. Я сижу неподвижно. Не вздыхаю. Не закатываю глаза. Я внимательно изучаю каждую страницу буклета. Но я не думаю о том, что в нем написано. Не хочу. Ненавижу эти линии, опутавшие мозг. А слово «бляшки» вызывает у меня ярость. Кладу буклет под газету.

– Кажется, я слышала эту песню в каком-то фильме или в рекламе, – говорит Кэти. – Может, где-то еще.

– Где твоя мать? – спрашиваю я. – Мне нужно ей кое-что рассказать.

– Гм… Она показывает кому-то дом, но тебе не следует об этом знать. Прикольно, правда? Мама сказала, будто доктор считает, что тебе полезно слушать музыку.

Так вот в чем дело.

– Неужели? – говорю я и киваю. Наверное, так я должна отреагировать. Я не хочу ее подводить.

Кэти выжидающе смотрит на меня. Но мне никогда не нравилась Вера Линн. Помню, я где-то читала о том, что она никогда в жизни не училась музыке. Это меня не удивляет. Пустые у нее песни, глуповатые. Разве кто-нибудь слышал о синих птицах над скалами Дувра? Больше всего в те годы мы любили песни Энн Шелтон. Теперь их больше не услышишь.

Музыка заканчивается.

– Бабушка! – возмущается Кэти. – Пустые песни? Как ты можешь говорить так про Веру Линн! – У внучки растерянный вид, но я не могу точно сказать, серьезно ли она возмущается или только делает вид. – Поверить в это не могу!

– Понимаешь, Кэти…

– Ты предательница своего поколения, – возмущенно перерывает она меня. – Представь себе, что мне не нравится…э-э-э… Допустим, «Герлз Элауд» или еще кто-то, – задыхается Кэти. – Мне не нравятся «Герлз Элауд». Неужели в таком случае я тоже становлюсь предательницей своего поколения?

Теперь я понимаю, что она шутит, и начинаю улыбаться.

– Готова спорить, что тебе даже не нравится ситком «Папашина армия», – заявляет внучка. – Вот на что угодно могу спорить, что ты притворяешься, когда смеешься над шутками. Даже не вздумай отрицать. Я тебя никому не выдам, бабуля.

На верхней площадке лестницы, ведущей в кухню, появляются два незнакомых человека. Они смотрят на нас сверху и кивают, как будто мы всего лишь часть кухонной обстановки.

– Кто вы? – спрашиваю я.

Из-за их спин неожиданно появляется Хелен. Она безмолвно делает руками какие-то знаки. Не могу понять, что она хочет этим сказать.

– В любом случае, – неожиданно понижает голос Кэти, – может, все же есть что-то такое, что ты хотела бы послушать? Я могу найти все, что тебе нужно.

Она протягивает руки к клавиатуре компьютера и смеется деланым смехом. Что-то происходит.

– Эцио Пинца, – говорю я.

Внучка непонимающе смотрит на меня, и я вынуждена объяснять ей, что такое «Ария с шампанским». Я вспоминаю о том, как в детстве лежала на полу, рассказываю о пыли и солнечном свете. Ария находится без особых усилий, и вот в кухню врывается голос Эцио Пинцы. Кэти делает что-то такое с компьютером, и ария сразу после того, как заканчивается, начинается снова, отчего мой любимый смех звучит как будто в самом начале. Кэти ложится на ковер у моих ног.

– Ха-ха-ха. Теперь я понимаю, что это такое, – говорит она. – Прикольно. Хотя все равно не могу представить себе, как бы ты легла на пол. Мы тебя никогда не смогли бы с него поднять.

К прядям ее волос липнут хлебные крошки, но она не обращает на это внимания. Она смотрится довольно абсурдно с прижатыми к животу руками. Мне становится немного стыдно за то, каким ребенком я была когда-то. Внучка закрывает глаза, и я тяну руку за куском хлеба. Кэти, похоже, не видит этого. Она даже не замечает, как я достаю из холодильника масло. На записке написано, что тосты запрещены, и поэтому я делают себе бутерброд с маслом. Я не знаю, где находятся тарелки, да и нет времени. Поэтому я кладу хлеб на газету.

– Ха-ха-ха, – смеется Кэти, прижимая руки к животу, когда я беру в руки нож. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я отрезаю толстый ломоть масла. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я провожу языком по мягкому хлебу, намазанному солоноватым маслом.

– Ха-ха-ха, – повторяю я, закончив есть, и сминаю газетные страницы в ком. Увы, это у меня выходит плохо. Похоже, что между ними оказалась какая-то книжица. Она из более плотной бумаги, и поэтому газетный комок не получается. Ощущение плотной бумаги, не желающей сминаться, напоминает мне о чистке кухонной плиты, о сладком, но неприятном запахе чернослива, запекающегося в подливе, напоминает о возвращении домой после той встречи с Фрэнком в пабе.