Денис Драгунский - Окна во двор (сборник)

Но через пять дней он все-таки умер, и об этом сообщили сначала здешние «Диарио» и «Меркурио», а потом уже аргентинские газеты. Пока без комментариев. Потому что полицейские коммюнике были весьма туманны и запутаны — как и вся жизнь покойного Липовецки.

— Он обнищал, — сказал адвокат Мануэль Дюран. — Нищета — причина депрессии. Депрессия — причина самоубийства.

— Расскажи это рабочему классу! Или индейцам! — возмутился Игнасио Кава, детектив на пенсии. — Расскажи им, что человек, у которого особняк на Коста де Луна, — что он нищий !

Они сидели за столиком уличного кафе. Был полдень. Площадь была пуста. Монах открыл дверь маленькой часовни, что-то там сделал — наверное, зажег лампадки — и вышел.

По площади проехал грузовик с солдатами.

Снова стало тихо.

— Пишут: застрелился, — сказал адвокат Дюран, разглаживая газету. — В голову. В правый висок. Но пистолет был в кабинете, а тело нашли в спальне. Бывает. Застрелился в кабинете. Смертельно раненный, побежал в спальню…

— Тогда должна быть кровь на полу и на костюме, — сказал детектив Кава.

— Про следы ничего не пишут. Наоборот. Пишут: никаких следов.

— Может, его несли на руках? Тащили по ковру? Как говорил Эдмон Локар — нет контакта без следа . Липовецки был толстый. Сто тридцать кило самое малое. Кто его тащил? Где следы? — заволновался детектив.

— В доме не было ни одного человека.

— Погоди. А кто его нашел в спальне?

— Слуги, — сказал адвокат Дюран. — Вот, слушай: «Повар передал камердинеру завтрак на подносе, камердинер подошел к дверям спальни, слегка толкнул дверь, дверь не поддавалась, он позвал горничную, попросил подержать поднос и стал ломать дверь. В спальне поверх застеленной постели он обнаружил тело своего хозяина».

Детектив Кава зло засмеялся:

— То есть слуги — опять не люди? Возврат в семнадцатый век!

Адвокат Дюран отмахнулся и продолжал:

— Думаю, на самом деле он отравился. А про пулю — для красоты. Говорят, Гитлер тоже отравился, а пулю потом придумали. Честь офицера и все такое.

— Кому нужно спасать честь этого типа? И зачем ему травиться?

— Тоска по родине. Он же писал в Аргентину, ихнему президенту.

— Глупости, — сказал детектив Кава. — Липовецки был наполовину кечуа, они вообще не знают, что такое родина, в нашем смысле. А по отцу он поляк. Полжизни прожил в Польше. Он работал с этим, как его, Хосе Посудски.

— Может быть, Пендарецки? — усомнился адвокат Дюран.

— Пендарецки — это композитор! — сказал детектив Кава. — Мигель Пендарецки, он сочинил великую музыку, марш «Тоска по родине». Таммм, тара-ра-ра там-па-пам! — промурлыкал он и промокнул глаза салфеткой. — Моя бабушка была полька. Иногда я чувствую, что моя родина там. Липовецки писал, что это он привел к власти диктатора Хосе Посудски. А тот его потом изгнал. Это было до войны с Гитлером.

— Сколько же ему лет? — засмеялся Дюран.

— Думаю, больше ста, — серьезно ответил Кава. — Сто тридцать самое малое. Поляки живут очень долго.

— А тебе сколько? — спросил Дюран.

— Гораздо меньше! — сказал Кава. — Но толку чуть. Сбросить бы двадцать лет. Я бы раскрыл это убийство. Пришел бы с лупой, с фотокамерой, все бы осмотрел… А сейчас газету даже через лупу не могу читать, буквы пляшут.

Грузовик опять въехал на площадь, остановился.

Трое солдат и сержант спрыгнули на мостовую, подошли к Дюрану и Каве.

— Кто такие? Документы!

— В чем дело? — адвокат Дюран протянул визитку.

— Он еще спрашивает! — заржал сержант, отбросив его руку. — Документы, сказано.

— У меня пропуск, подписанный лично президентом республики! — детектив Кава достал из бумажника ламинированный квадратик картона.

Сержант прочитал. Сдвинул брови.

— Так ты, старая сука, приспешник проклятого режима?

Достал пистолет.

Детектив Игнасио Кава попытался подумать о Польше, но не успел.

Когда генерал Эктор Альфредо Шмиц по прозванию Тибурон, то есть Акула, покончил со всеми своими противниками: когда одних он перестрелял без суда; другим дал пожизненные сроки; третьих переселил в нищие шахтерские поселки; четвертых выпихнул в эмиграцию, — вот тогда он вдруг вспомнил, как был бедным студентом.

Да, он был бедным студентом провинциального университета. В любом таком городе есть свой маленький высший свет, и попасть в этот круг избранных гораздо труднее, чем в столице. Ибо столичный бомонд широк и разнообразен — напечатай за свой счет книжечку стихов или сорви аплодисменты на митинге анархистов, и завтра тебя позовут не в тот салон, так в этот. А в провинции местный высший свет держит плотную оборону.

Но молодой Эктор Шмиц не так уж хотел ходить на вечера к губернатору или в клуб «Меркурио».

Тут было другое — девушки.

Эктору Шмицу даром не нужны были девушки из бара или магазина. А все университетские красавицы принадлежали парням, отцы которых были приняты у губернатора или состояли в клубе банкиров.

Это было просто и естественно. Красивые девчонки сами оказывались рядом с красиво одетыми парнями, а потом у них тоже появлялись красивые вещицы.

Рубашки Эктору Шмицу шила его тетя, у которой он жил. Пуговицы она пришивала белые, простые. Она их спарывала со старых рубашек своего мужа и сыновей. У нее была целая жестянка таких пуговиц.

Однажды Эктор Шмиц в студенческом баре близко-близко увидел рубашку одного богатого парня. Пуговицы там были совсем другие. Небольшие, но с толстым ободком, на котором было тонко выдавлено название фирмы.

Он скопил деньги и купил рубашку в английском магазине.

Пуговицы были очень красивые, но девушки этого не замечали, хотя он нарочно выставлял руку, чтоб было видно манжету и две пуговицы на ней.

Однажды верхняя пуговица оторвалась. Хорошо, на рубашке внизу была пришита запасная. Через месяц отлетели еще две. Сколько тетя ни рылась в своей жестянке, таких у нее не было. Наутро на занятии красивая девушка сказала ему:

— Оторвалась Англия? — и два раза ткнула пальцем туда, где светились тетины пуговицы.

Он дождался весны, отлично сдал экзамены и написал прошение о переводе в военную академию.

Фирменные пуговицы с английской рубашки он срезал перочинным ножиком и ссыпал в тетину жестянку. Потряс как следует, чтобы они легли на дно. А новые — то есть очень старые — пришил сам.

«Да, да, да — подумал президент Шмиц. — Я ведь обещал народу справедливость. Начинать надо с малого».

Через неделю вышел указ. В государстве вводились пуговицы пяти калибров и пяти цветов. Малюсенькие — для воротничков и дамских-детских кофточек. Маленькие — для рубашек. Крупные — для костюмов. Совсем большие — для пальто. Белые, желтые, серые, коричневые и черные. Дешевые и общедоступные. Другие пуговицы запрещались. Военные пуговицы оставались прежними.