Денис Драгунский - Окна во двор (сборник)

“Всегда воевали, и не понятно, которая война тут одна, которая — другая или третья”, — так подумал про себя Сурвинов, но не сказал, потому что солдат сказал совсем то же самое. Почти слово в слово. Только вместо “не понятно” сказал “не знаю”.

— Ученые люди знают, — сказал Сурвинов.

И добавил:

— Ученый человек определил: война — гиена истории.

— А? — спросил солдат.

— Такой зверь, на югах живет. Подъедает всякую падаль, — сказал Сурвинов и напугался, что солдат полезет драться, обидевшись за себя и за свою мамку. Но солдат только вздохнул:

— На югах теперь, эх! Тепло и культурно! Пробиться бы на юга …

Тем временем пароход пристал, и по палубе пошли карантинные в мундирах, так что болтать было некогда, а надо было доставать паспорт».

Дальше — больше.

Карантинные чиновники были для того, чтоб не пускать лишних людей в Россию. Потому что Европа была проклятым голодным и холодным местом, где люди только и знали, что воевали — страна со страною, город с городом, язык с языком. Резали друг дружку без пощады и вырезали бы совсем уже давно, да только европейки приспособились в глубоких землянках рожать без перерыва, и обыкновенно двойнями и тройнями. У того солдата, к примеру, было шесть живых братьев и две сестры, тоже живые и подросшие: уже нарожали ему полтора десятка племяшей. А всего у мамки было то ли двенадцать, то ли пятнадцать, да остальные померли.

Но если кому невмоготу была такая жизнь или от природы он был умный и ловкий, то непременно хотел пробиться на юга , либо к туркам, либо к арабам, либо к неграм в жаркую хлебную Африку. В Индию, в Китай — да мало ли цивилизованных стран!

Но это было трудно. Во всех местах, где можно было пробраться на юга, была особая стража из местных. В Испании они назывались «герильерос», в Италии — «мафиози», в Греции — «клефты», в балтийских странах — «лесные братья», на Украине — «партизаны», в южных концах России, где проход к Кавказу и Каспию, — «казаки». Всю эту охрану кормили и вооружали цивилизованные страны . Боялись, что Европа к ним понаедет и начнет рожать и бандитничать.

Россию же особенно охраняли потому, что это была срединная страна, между Европой и цивилизованным миром. В России была единственная дверь — у города Казани, — откуда можно было законным путем попасть в нормальную страну, хоть к туркам, хоть к арабам.

Так что въезд в Россию был один — через Питер.

Так что Сурвинов перебрался через Неву, пошел сначала по Невской улице, а там свернул на Московскую.

Он шел на Москву с надеждою добраться до Казани.

На одной ночевке его положили спать в сарай. Там в углу была стопка старых тетрадок. Он взял верхнюю. Зажег огарок. Раскрыл. Было русскими буквами, но по-турецки. «Владимир Соловиов. Рус фикир». От страничек сильно пахло скипидаром. Сурвинов по-турецки едва разбирал, да и было непонятно. Идея? Какая у русских идея? Видать, этот несчастный Соловиов писал по-турецки, чтоб его услышали в цивилизованном мире, а скипидаром набрызгал, чтоб жучок не пожрал. Сурвинову стало жаль стараний безвестного Соловиова, и он сунул эту тетрадку себе в мешок. А остальные даже не раскрыл…

Мне стало жаль, что Сурвинов не взял с собою остальных сочинений русского философа. Библиограф и архивист проснулся во мне, и от досады я сам проснулся.

На третий день дождя кончились сигареты, и Наташа решила выйти из дому, дошлепать до магазина. Заодно посмотреть, что за куча вдруг появилась около калитки. Кажется, вчера появилась. Или позавчера?

Позавчера звонил ее ухажер . Она произнесла в уме это слово и рассмеялась — первый раз за эти дни.

Она уехала на дачу, чтобы немножко «полежать в норе, зализать раны», — так она сказала своей подруге, которая знала, что произошло.

Хотя ничего особенного не произошло. Человек, с которым она жила последние полгода, — ее бросил. Бросил неожиданно и даже как будто нарочно, чтоб сделать больно — на глазах у всей тусовки. Но это с ней довольно часто случалось, потому что она все время влюблялась внезапно и безоглядно, будь что будет — ну и, конечно, бывало разное. Вернее, одно и то же. Она рыдала, напивалась, просиживала ночи у подруг, и даже один раз всерьез решила повеситься — но в таком висельном настроении приехала на пустую дедушкину дачу, и как рукой сняло. С тех пор она пересиживала такие дни на даче. Брала с собой работу, и через неделю — как новенькая.

А ухажер все никак не мог понять, что ему не светит. Сегодня опять позвонил и сказал: «А я знаю, где ты. Что привезти?» Она нажала отбой.

Однако надо было идти за сигаретами.

Наташа надела куртку и какую-то дурацкую дождевую шапку, дедушкину. Кажется, такая шапка называлась «зюйдвестка». Зонтов она не любила.

Сошла с крыльца, пошла к калитке и вдруг увидела, что там, за кустом, спиной к ней сидит человек. Это была никакая не куча, это человек сидел на траве, раскинув руки и запрокинув голову в вытертой ушанке. Из его руки выпал пистолет. Наташа остановилась. Вытащила мобильник, стала соображать, куда звонить — 02 или 911. Сделала еще несколько шагов и громко плюнула: это было чучело. Старый ватник, штаны и варежки, все набито соломой. В шапку был вкручен соломенный жгут и пришпилена большая фотография ухажера. Пистолет был детский, пластмассовый.

— Тьфу! — Наташа пнула чучело ногой и подумала, что надо ждать солнца и жары, чтоб эта гадость высохла и можно было ее сжечь.

Вышла за калитку, прошла буквально полсотни метров. Ее нагнала машина.

— Девушка, вас подвезти до сельпо? — это был ухажер.

— Шутник, — сказала Наташа. — Мадам Тюссо на полставки.

И пошла дальше.

Он выскочил из машины, повернул ее к себе и вдруг сильно обнял ее, прижался к ней, так, чтобы она все почувствовала .

— Не надо, — сказала она. — Я тебя не люблю. Я вообще никого не люблю.

— Если ты никого не любишь и все время меняешь мужиков, почему среди них, в этой… в этом… — он запнулся, — в этом ряду нет места для меня? Чем я хуже? Чем?! — он почти кричал.

— У тебя сигареты есть? — спросила она.

— Есть, — сказал он.

Она взяла его за руку и повела в дом.

Они все сделали в прихожей, почти не раздеваясь: он не мог терпеть.

Потом она сказала, натягивая брюки:

— Ну, все, езжай. И оставь мне сигареты.

— У меня в машине блок.

— Принеси три пачки, и пока.

— Недорого, — сказал он.

— Сущие копейки, — кивнула она.

— Ты никого не любишь, — сказал он. — Бывает. Типа скорбное бесчувствие. А вот ты когда-нибудь сможешь полюбить? Не меня, нет, куда мне! Кого-нибудь. А?

— Мечтаю полюбить, — сказала она. — Я не знаю, какой он будет, умный-богатый или полное ничтожество. Но я обомру от покорности, понимаешь? И мне захочется мыть полы в его доме…