Захар Прилепин - Обитель

Раздался звук открывающегося окна, и, ошарашенная, выглянула Галя в гимнастёрке.

Артём поднял грабли и поприветствовал её, попытавшись улыбнуться. Надо было что-то сказать, но что?

— Ты что, рехнулся? — спросила она в бешенстве, глядя на зверьё и своего любезного посреди. — Ты что тут делаешь с граблями?

Ответить было нечего.

К утру весь снег размело: точно вчера сорок вёдер снега доставили на заблудившейся штормовой туче, а сегодня и след его растаял.

Никто ничего не заметил. Отпечатки кошачьих и собачьих лап в леденеющей грязи, вот и всё.

Только ель возле амбулатории стояла, как дура, в неподтаявшем грязно-белом чепчике и затасканном фартучке.

— Надо ехать, а то вдруг опять шторм, — сказала Галя Крапину.

Они встретились на пятачке меж амбулаторией, баней и административной избой.

Артём с Афанасьевым сидели на крытом крылечке амбулатории. Афанасьев был молчалив и напряжён. Он очень ждал от Артёма разрешения своей просьбы.

— Конечно, — ответил Крапин Галине.

Похоже, ему было неудобно за вчерашнее — он и сам не мог понять, как такое могло ему в голову прийти: с отчётом… ночью… А всё объяснялось просто: сегодня от этой женщины не исходил вчерашний дурманящий ток.

Но чёрная её маленькая голова на фоне мутного неба тревожила Артёма.

— К Горяинову прибыла мать на свидание, он уедет на моей лодке, — сказала Галина.

Крапин улыбнулся и махнул рукой Артёму:

— Слышал?

Артём поднялся и чуть натянуто улыбнулся в ответ:

— Так точно!

— Что ж ты молчал! — крикнул Крапин; они вообще разговаривали громче, чем надо, — и так всё было слышно. — Вези посылку сюда, не съешь по пути!

Артём кивнул, на этот раз не потрудившись улыбнуться.

Собирать ему было нечего — он надеялся скоро вернуться — а что там делать, на большом острове, лучше здесь свою Галю поджидать. Взял только пропуск на проход через Никольские ворота и надел шерстяные носки, а то ноги мёрзли.

Его комната была прибрана женской рукой — в чём это выражалось, он даже не понял, но на сердце потеплело. На бегу, уже выходя, Артём схватил подушку и принюхался: пахнет! пахнет её волосами! — и сначала бросил подушку обратно на лежанку, но потом вернулся и перепрятал под одеяло: может, сохранит запах.

— Ну, бывайте, вашу отчётность я Ногтеву передам, — сухо сказала Галя взявшемуся её проводить Крапину; Артём догадался, что ей не хотелось никаких проводов — к чему эти сантименты…

Крапин и сам тяготился происходящим, посему взял под козырёк, развернулся и поспешил в сторону питомника. Навстречу ему бежала ласковая до подобострастия Фура.

«Хорошо, что она разговаривать не умеет, — порадовался Артём. — А то б растрепала сейчас…»

До причала они шли молча, Артём держался чуть позади.

Рулевой уже сидел в лодке.

Наконец Галя, не оглядываясь, в строгости своей скрыв явное удовольствие, сказала:

— Иди вперёд. Ты меня разглядываешь.

Артём, усмехнувшись, обогнал её и быстро обернулся, чтоб заглянуть в Галино лицо. Заодно и Афанасьева увидел. Тот брёл поодаль, без шапки, расстёгнутый, не решающийся окликнуть — как брошенная собака.

До причала оставалось два десятка шагов. Уже на мостках Артём встал спиной к морю и как ни в чём не бывало сказал так громко, чтоб его товарищ, почувствовавший что-то и прибавивший ходу, услышал:

— Афанасьева надо захватить! — и указал Галине рукой: вот этого. — Гражданин Крапин послал его за лекарствами в монастырь.

— Бумаги при тебе? — спросила Галина, оглядывая расхристанного Афанасьева с ног до головы, но минуя его заискивающий взгляд.

Афанасьев, улыбаясь во всё лицо, хлопнул себя по карману: вот!

Ничего не сказав, со своей привычной отстранённой миной, Галя уселась вперёд.

Никакой бумаги у Афанасьева, конечно же, не было.

Когда уже тронулись, мотор взревел, на берег выбежал Крапин, замахал руками, но видел его только Артём, сидевший лицом к берегу, да и тот сразу отвернулся.

На берегу снова лежало вчерашнее бревно, в ожидании человека, обученного грамоте.

…Плыли недолго, но Артём успел промёрзнуть до посинения.

Галя так ни разу и не посмотрела на Артёма, всё мимо.

«Неужели ж так и сердится… за мать? — гадал Артём, подрагивая. — Да нет… Просто не хочет, чтоб Афанасьев заметил… Проклятый берег, когда ж он настанет».

Кремль появился в тумане, как угроза.

На причале Галина, ни с кем не прощаясь, молча ушла, будто и в моторке была одна; если и лежало там что — то какие-то тюки с грязным барахлом, пусть другие с ними разбираются.

Артём всё понимал, конечно, но всё равно поёжился — от набранного в пути холода, от нелепой своей обиды.

«Страсть делает человека мнительным», — впервые в жизни сформулировал он мысль не взятую с потолка, а оплаченную хоть малым, но опытом.

По дороге к Никольским воротам Афанасьев тронул его за плечо и остановил, встав на пути.

— Ты меня взял, я тебе должен, Тёма, — сказал он.

Артём пальцев ног не чувствовал совсем. Вот бы во вчерашнюю баню опять забраться.

— Ерунда, — с трудом разжимая губы, сказал Артём, поглядывая на красноармейцев, топчущихся на посту — ботинки у них были ещё летние. И махнул головой: пошли скорей, Афанас.

Тот сморщился: погоди, слушай, это важно.

— Тёма, тебе надо знать, — сказал Афанасьев, глядя в сторону. — Когда меня сюда направили… Бурцев велел мне ненавязчиво попытать тебя насчёт Галины. А если она приедет на Лисий остров — а Бурцев откуда-то знал, что Галина приедет, — он приказал мне присмотреть за вами.

Артёма слегка качнуло — и сразу, будто его перевернули ногами вверх, а потом резко поставили на землю, закружилась голова.

— Присмотрел? — спросил он и вдруг понял, что Афанасьев вчера не спал, а нарочно сразу умолк и отвернулся, чтобы дать Артёму уйти.

— Он всё знает про вас, Тёма, — сказал Афанасьев, продолжая смотреть в сторону. — Вам бы надо поостеречься. Особенно тебе. Её разве что погонят отсюда, а тебе ещё лет пять накинут и сразу усадят в такой карцер, что… убьют ведь, Тёма.

— Не твоё собачье дело, рыжий, — сказал Артём и сжал сизые челюсти до боли в дёснах.

— Не моё, — согласился он без обиды.

Артём, чуть подтолкнув его плечом, пошёл к Никольским деревянной походкой.

Афанасьев тут же тронулся следом, бубня негромко, внятно, но словно без знаков препинания:

— Оказался бы ты на воле — и не взглянул бы на неё. Она ж самая обычная. Она красивая, потому что — власть. Была бы вагоновожатой — отвернулся бы и забыл. Остерегись, Тём.

Артём резко оглянулся, но Афанасьев, сразу обо всём догадавшись, резво сделал два шага назад, хоть и без страха в глазах:

— Я знаю, знаю — ты можешь. Видел. Не надо, брат. Я же тебя люблю.