Захар Прилепин - Обитель

В Преображенском стоял крик, словно туда забрались обезьяны и теперь их гоняли плётками по нарам и стенам.

Блэк, припадая на передние лапы, истошно лаял в сторону собора.

По двору иногда пробегали красноармейцы.

Артём заспешил в сторону Наместнического корпуса, но оттуда ему навстречу за волосы вытащили священника, и внутри здания кто-то орал, словно человеку зажали самые больные чресла дверью… а может, так оно и было.

Чекист, тащивший священника, был пьян — не отпуская волос из кулака, он проблевался на камни двора и через эту зловонную лужу потащил своего пленника дальше. Длинная борода батюшки была неестественно вывернута и зримо тяжела, словно состояла не из волоса, а была некой бескостной частью тела.

Артёма проняла догадка: вся борода была в крови — полна кровью, как намыленное мочало. Кровь текла изо рта, из носа, со лба, из ушей.

Сделав шаг назад, Артём оглянулся в болезненной и вялой нерешительности: куда идти? В корпус нельзя — там убьют и не спросят, кто ты и кому дышал в затылок прошлой ночью.

Отчего он не пошёл к матери? Спал бы сейчас у неё на коленях.

«Дровяной двор!» — подсказал ему кто-то, и он доверился.

Вдоль стен, избегая света фонарей, Артём побежал к дровяным складам, дыхание сразу сбилось, он дышал как плакал.

Ему казалось, что земля накренилась, и Соловецкий монастырь, как каменный тарантас на кривых колёсах, несётся с горы и сейчас ударится об ужасную твердь, и всё рассыплется на мельчайшие куски, и это крошево без остатка засосёт в чёрную дыру.

…Полез между поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки.

Дрова были длинные — для монастырских печей, расцарапал щёку, нахватал заноз полные ладони, забрался как можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой.

Несколько раз где-то за кремлёвскими стенами стреляли. Залп. Ещё залп. Ещё залп. Потом ещё много раз одиночными.

Где-то завизжала женщина, и крик скоро оборвался.

Кто-то пробежал совсем близко, но его скоро нагнали, послышались звуки ударов.

Артём закрыл глаза: а вдруг они у него светятся в темноте — или отражают звезду?

За ближайшим углом кто-то разнообразно ругался матом — матерщина сыпалась из человека, как очистки, обрезки и шелуха из мусорного мешка.

…Шум прекратился неожиданно.

Стало так неестественно тихо, как будто всё громыхавшее и вопившее в последние часы — вопило и громыхало только в голове у Артёма.

Он открыл глаза: может, сон?

Звезда стояла на прежнем месте.

Кто-то неподалёку заговорил, но голос был совсем спокойный: словно человек проснулся, вышел на улицу со стаканом молока в руке, поинтересовался у прохожего, который час, удивился, остался один, напел невнятную песенку, снова отпил молока.

Артём старательно прислушивался: этот голос мог его успокоить, дать ему понять, что ничего страшного в мире нет, а если было — то оно миновало.

То зубами, то ногтями Артём начал извлекать занозы, и это занятие тоже упорядочивало душу, потому что избавляло от боли немедленно: вот только что саднило в самом беззащитном месте между большим и указательным пальцем, и вот уже не саднит. И собственная слюна в собственной ладони — тоже успокаивала. И всё лицо у Артёма было замурзано, потому что достать занозу из самой середины ладони зубами было сложно, зато очень увлекательно — изо рта текло, словно он стал собакой — но стесняться было нечего и некого: в дровне под редкой звездой человек со своей занозой, всё просто, ничего удивительного.

Он поискал в карманах штанов, чем вытереть руки и лицо — платка у него никогда не было, но вдруг?.. В пиджаке тоже не было.

«Вот Крапин, — вспомнил Артём, — старые рубахи свои аккуратно разрезал на платки… Я вот всегда его считал ниже себя — он же милиционер, а я знаю наизусть несколько длинных стихотворений Андрея Белого — но у него есть платки, а у меня нет».

Мысль о Крапине была тёплая, родная… Артём как-то разом убедился, что завтра же туда вернётся, а лежанка его ещё застелена простынями, на которых спала Галя, — не забрал же их лисий повар назад, — и всё это забудется, и никто, ни один человек никогда не узнает, как он, задыхаясь от страха, сидел в дровах.

Артём вытер руки о штанины, ещё раз прислушался и услышал только море — странно, а днём его было не слышно.

Он поднялся и полез обратно, иногда останавливаясь и поводя головой: всё стихло ведь, не показалось?

Не показалось.

Он выбрался и двинулся домой, беспечный, как если бы шёл по Пречистенке.

— Э, иди сюда! Кто такой, сука?

Его окликнули из открывшейся двери монастырской бани.

Артём подошёл и встал у самого края квадратного языка света, выпавшего на улицу.

В свету кружился пар.

Рядом с дверями лежал пьяный или труп.

Нет, всё-таки труп.

На порог бани вышел человек.

Обшлага у шинели чёрные. Фуражка с околышем… Знакомое лицо. Горшков.

Горшков был в форменной одежде, но босой. Его пошатывало, но он держался за косяк.

Он тоже узнал Артёма.

— Это ты с Эйхманисом клады искал? — с недоброй насмешливостью спросил он. — Нашёл Эйхманис клад?.. Мы знаем тут много мест, где можно рыть! — Горшков оглянулся назад, и там в ответ, в несколько глоток, захохотало что-то многоголовое и пугающее.

— Сюда пусть идёт! — велели из-за спины Горшкова.

Артём сделал четыре шага по освещённому квадрату до порога.

В предбаннике, у самого входа, лежали вповалку сапоги, все очень грязные и отсвечивали каким-то незнакомым, мерзостным светом.

Подняв глаза, Артём увидел несколько совсем голых, мокрых и распаренных мужчин, сидевших на лавках.

У одного свисала такая длинная мошонка, словно он с детства привязывал к ней грузило и так ходил, привыкая. Второй держал всю свою обильную мотню в руке и то сжимал кулак, то ослаблял — с порога казалось, что он держит там огромную, варёную, волосатую жабу. Третий разливал по стаканам водку, тоже голый, но постыдной частью не видимый за столом и пустыми бутылками. Ещё кто-то ревел и порыкивал в парилке.

Из раздевалки вышел ещё один, очень здоровый, мужик в подштаниках. Остановившись посреди предбанника, он внимательно посмотрел на Артёма.

— Ещё одного нашли? — спросил он. — Тоже в расход?

— Ткачук, — не расслышав его, сказал Горшков, — пусть шакал сапоги отмоет, — и махнул свободной рукой в сторону Артёма.

— Пусть пока отмоет, — ответил Ткачук и прошёл в парилку.

— Мой сапоги, шакал, — сказал Горшков Артёму.

Все сапоги были в человеческой крови, поэтому так странно отсвечивали.

Артём, ничего не помня, не думая и не зная, взял один сапог, поискал ему пару и даже нашёл. С этими сапогами он двинулся в сторону парилки, но его неловко пнул по ноге один из сидевших, так и не выпустив своей волосатой жабы из кулака: