Захар Прилепин - Обитель

Но смотреть было нельзя, надо было на нары — и он вернулся, залез, — открыл глаза и ещё минуту взволнованно думал: «Ведь она же не уедет назад из-за того, что упала с лестницы? Всё-таки это была Галя, а не мать, Галю я точно видел… а вот про повидло уже показалось — никакого повидла уже не было — привидится же такая нелепица…»

Артём ещё долго расставался со своим видением, словно торгуясь с кем-то и частями обменивая на здравый смысл свои такие чёткие и точные воспоминания. Хорошо, он не ездил в монастырь, — но он же читал текст приказа… хотя как он его читал, откуда?.. По лестнице не поднимался, конечно же, — но разговор-то слышал между чекистом и Галей? Разговор-то безусловно был! А? — Артём чувствовал, как близки слёзы, и кусал себя за руку, чтоб не закричать: — Безусловно, сука, бля! Он был! Они разговаривали!

— Бесы болтливы, Бог молчалив, — поучал батюшка Зиновий. — Бесы в уши твердят, Бог показывает. Большаки деятельны, злобны, неумолчны — заметили?

Зиновий объявлялся то здесь, то там, и всякий к нему стремился, и многие вставали на колени, прося благословения. В церкви стали так часто и размашисто креститься, будто туда налетела туча мух, как в коровник, и все отмахивались.

Артём кривил губы, видя эти глупые движения.

— Речи их пагубны, слышать их — позорить свои уши и засорять ум! Бегите их слов! — выговаривал батюшка Зиновий в другом месте, многие гласные произнося будто в удвоенном виде — «позорить свои у-уши», «беги-ите их слов!» — отчего произнесённое им становилось ещё отчётливей и въедливей.

— Как же быть, батюшка? — спрашивали его.

— А бесы вам и сейчас на уши шепчут, что возможно спасение, если разжалобить чекиста, понравиться ему, подпеть, встать в большевистский хоровод и пройтись с ними кружок вокруг их главного злосмрадного мертвеца, а то и, если допустят, мертвеца поцеловать в губы в качестве доказательства своего свершившегося предательства, — а вы не слушайте беса, — и батюшка Зиновий крестил, как виделось Артёму сверху, уши лагерников, смешно поворачивающихся к нему бочком, словно все сидели на кресле у парикмахера и просили подбрить височки, — не давайте ему ввести вас в заблуждение, помните, что только Господне слово несёт нам спасение, и лучше один раз умереть и шагнуть в Царствие Небесное, чем, влекомым бесами, навсегда угодить в геенну огненную и погибать непрестанно.

— А как же Царствие Небесное — когда мы все грешны здесь? — спрашивали снова.

Вокруг батюшки Зиновия и стоящих рядом с ним лагерников непрестанно ходил Граков, совершенно дурной, не осознающий ни себя, ни происходящего, и уверенный только в одном: если рядом стоят несколько людей, там может быть тепло или оказаться еда.

— Христос пришел спасти не праведников, а грешников. Церковь Христова вся состоит из одних грешников, — пояснял уже владычка Иоанн: оказывается, они стояли рядом, спина к спине с Зиновием, и к их тёплым рукам, на их голоса сходились всё новые и новые несчастные.

— Мы не пропадём, отцы? — вскрикнул кто-то через головы, обращаясь к двум батюшкам сразу.

— Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на вершине горы, — отвечал батюшка Зиновий. — И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит она всем. Мы с вами на вершине Секирной горы, и свет наш будет виден с другого конца земли.

— Уж не ругайтесь друг с дружкой, отцы наши! — попросил всё тот же голос. — Никто нашу свару, окромя вас, не выведет на свет…

— И Апостол сказал, что надо быть и разномыслиям между нами, — ответил Зиновий строго, но сам ответ был знаком того, что уже нет меж ним и владычкой места для ссоры, и времени на её продолжение не осталось.

Щекотка внутри Артёма становилась всё страшней и назойливей: всё тело хохотало.

Эта щекотка — она была как гроздь колокольцев под кожей, звон не покидал его больше.

Артём чувствовал себя полным мёртвых, звонких, обнажённых рыб, которые перекатывались туда и сюда, как по дну баркаса. Внутри его было отвратительно шумно и суетно.

Звон вырвался из него, и всё помещение начало звенеть.

Остальные тоже услышали звон — он был истеричным, непрестанным и пребывал уже за пределами церкви, накручивая вокруг неё серебряные нити, как паутину.

— Господи, Господи, Господи! — звал то один, то другой лагерник.

Старик в седой бороде стал неподалёку от нар Артёма и, беспрерывно крестясь, начал класть поклоны тому святому, которого он отскоблил и прозвал князем.

Обкрученная звоном, церковь становилась как серебряный шар — толкни, и покатится с вершины Секирной горы, полная с ума сводящим человечьим воплем.

Чекист явно рехнулся — и звенел со всех сторон сразу, словно перебегая с места на место.

Граков с кашлем рыдал, то хватая себя за волосы, то сминая щёки и пытаясь заткнуть свой неумолчный, полный слюны и страха, рот.

— Исповедоваться и причаститься! — истово просил кто-то то у батюшки Зиновия, то у владычки.

Артём держался за свои нары, чувствуя беспощадную качку.

Но многие другие лагерники один за другим сошли вниз со своих утлых досок, стали на колени посреди церкви в ожидании обещанной исповеди и причастия.

У Зиновия был вырезанный из дерева наперсный крест, у Иоанна — свой, серебряный. У обоих имелось Евангелие.

Они вышли через незримые Царские врата на то место, что когда-то звалось амвоном, и поочерёдно, меняя друг друга, едва один из них задыхался, начали проповедовать.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь! — сказал владычка Иоанн; голос его был негромок, но твёрд.

— Царь и псалмопевец Давид сказал: Бог с Небесе приниче на сыны человеческия, видети, аще есть разумеваяй или взыскаяй Бога? Вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благое, несть до единого, — продолжил батюшка Зиновий голосом восхитительно молодым и высоким.

— Вот и ныне так, — говорил владычка, — в непотребстве своём все забыли о благих деяниях, направив силы свои на спасение своего живота. Но старания наши тщетны и елей в нашем светильнике убывает. Лишь Господь один может очистить нас от скверны и приобщить нас вечной радости.

Дробный перезвон за стенами не прекращался.

Церковь дрожала, как полный хрупкой посуды поднос, который пьяный служка несёт бегом по склизким каменным полам, а на полах разлиты чьи-то пахучие крови.

Внутри Артёма начала оживать рыба, расцарапывая острыми хвостами слабые кишки, печень, селезёнку — всё кровоточило и саднило, как если бы ему в распахнутый живот высыпали полный совок крошеного стекла.

— Владычка! Батюшка! Помолитесь за нас! — крикнули вперебой несколько человек.

Высоко, как птица, подняв голову и тараща воспалённые глаза, батюшка Зиновий неистово выкрикнул: