Захар Прилепин - Обитель

«А тут снова я! Снова я!» — громко, хоть и с запечатанным ртом, отзывался Артём — как будто потерялся в лесу, и его теперь нашли по многочисленным следам, но сам он не торопился выйти на зов, а только дурачился и кривлялся.

Его пробила икота, и он не в силах был её перебороть.

Пьянство непотребное. Здесь. Курение дыма. Здесь. Чревобесие. Здесь. Грабеж и воровство. Здесь. Хищение и казнокрадство. Здесь. Мздоимство и плутовство. Здесь.

Всякий стремился быть громче и слышнее другого, кто-то разодрал в кровь лоб и щёки, кто-то бился головой об пол, выбивая прочь свою несусветную подлость и ненасытный свербящий звон. Кто-то полз на животе к священникам, втирая себя в пыль и прах.

Небрежение Божьими дарами: жизнью, плотью, разумом, совестью. Так, и снова так, и опять так, и ещё раз так — икал Артём, сдерживая смех.

Полезли невесть откуда всякие гады: жабы и слизняки, скорпии и глисты, хамелеоны и ящерицы, пауки и сороконожки… и даже гады были кривы и уродливы: попадались лягушки на одной ноге, прыгающие косо и падающие об живот, глисты с неморгающим птичьим глазком на хвосте, сороконожки, одной половиной ползущие вперёд, а другой назад, ящерки с мокрой мишурой выпущенных кишок, и на каждой кишке, вцепившись всеми лапками, обильно сидели гнус и гнида, пауки с мокрыми и мясными телами улиток или с плотью в виде человеческого глаза, крысы, вывернутые наизнанку, с животом, увешанным ещё не дозревшими крысиными младенцами — слепыми, открытыми напоказ, тарантул на старушечьих пальцах вместо лап… ещё крутился, потерявший свой звериный зад, волосатый хвост… омерзительными клубками лежали змеи, тут же порождающие очередной живорождённый приплод, шевелившийся так неистово, словно его разогревали… весь пол был покрыт слизью, человеческой рвотой и всей мерзостью, что способно исторгнуть тело.

У кого-то из пупка лезла неестественно длинная, волосатая, шерстяная гусеница: человек смотрел на неё в муке, ожидая, что она кончится, а она всё не кончалась и не кончалась.

У другого на пальце сидел червь, всосав палец целиком, лагерник пытался его стянуть — но оказывалось, что червь глубоко врос в кожу и палец переваривает, разъев своим червивым желудочным соком плоть почти до кости.

Один лагерник, страдая и плача, с непервого захода отрыгнул крупного, не по-рачьи быстро уползшего рака; у следующего опарыши лезли сразу изо рта, глаз и ушей — и вся борода была словно в плохо пережёванном рисе, хоть суп вари; третий — сморкал какую-то склизкую живую, полупрозрачную, усатую пакость, — но та, уже вроде бы отвалившись почти совсем, всякий раз исхитрялась со всхлипом, на последней сопливой нитке, вернуться назад в носоглотку, где обитала и питалась.

У Артёма от очередной икоты развязалась пуповина, из него прямо на нары посыпались осклизлые, подгнившие крупные рыбины, а из них — другая рыба, помельче, которую успели съесть, а из второй рыбы — третья, тоже пожранная, а из третьей — новая, совсем мелкая, а из мелочи — еле различимая, гадкая зернистая россыпь…

Артём сгребал всех их обратно: моё, мне, моё, мне, назад, куда собрались?..

— Видите: как мы грешны! — вскричал батюшка Зиновий. — Видите? Смотрите в себя и ужаснитесь!.. Смотрите окрест себя и плачьте от стыда!.. Это ваши следы полны слизью и смрадом! Всякий из вас заслужил несусветного наказания! Но Отец наш Небесный не хочет погибели чад Своих! И ради нашего спасения Он не пожалел Сына Своего Единородного, послал Его в мир для нашего искупления, чтобы ради Него простить все наши грехи.

— И не только — простить нас, — еле живой, но с глазами утешительными и чистыми, говорил владычка, — но даже позвать нас на свой Божественный пир! Для этого Он даровал нам великое чудо — святое тело и святую кровь сына своего, Господа нашего Иисуса Христа. Этот чудесный пир совершается на каждой литургии, по слову самого Господа: «Приимите, ядите. Сие есть Тело Мое!» и: «Пиите, Сия есть Кровь Моя!»

— Идите же с полною верою и надеждой на милосердие нашего Отца, ради ходатайства Сына Его! Приходите и приступайте со страхом и верою к святому причащению, — призывал батюшка Зиновий.

— А теперь, милые мои, все наклоните свои главы; и мы, властью Божией, данной нам, прочитаем над вами отпущение грехов, — попросил владычка Иоанн.

Шея его истончилась, и были видны три синие жилы, готовые оборваться.

Стало тихо.

Все склонили головы.

Возле каждого затылка звенел колокольчик, как будто не боявшаяся гада, гнуса и гнид прилетела за мёдом бабочка и выбирала самый сладкий цветок.

Батюшка Зиновий читал разрешительную молитву.

Поочерёдно с владычкой Иоанном они перекрестили всех.

— Прощаю и разрешаю, — сказал батюшка Зиновий.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — сказал владычка Иоанн.

Начиналось причастие.

Каждый целовал крест и Евангелие.

В простую воду кто-то из священников бросил сушёную ягодку клюквы — нарочно ли была припасена она в мешочке на груди или вдруг прикатилась сама? — но стала ягода кровью Христовой. Плотью стал скудный, соломенный соловецкий хлеб.

В церкви было чисто и звонко, как в снежном поле.

Только звон не прекращался — он то удалялся, то приближался, то путался и захлёбывался, то будто катился с горки.

Победивший икоту Артём сидел у окна и заливисто смеялся, не в силах сдержаться: чекист надел колокольчик отвязанной с цепи собаке на шею, и она бегала вокруг церкви, непрестанно дребезжа.

Артём замечал в щели окна то её хвост, то дышащий бок, то чёрную морду.

Если собака останавливалась, её тут же погоняли красноармейцы, радуясь своей нехитрой забаве.

Никто в церкви догадаться об этом не смог.

На холодную железную печку возле входа забрался Граков и сидел там на корточках, обняв трубу. Он обезумел и возможности вернуться в мир уже не имел.

Причащаться Артём не пошёл.

Руки его были сухи, сильны и злы, сердце упрямо, помыслы пусты.

Самой чёрной ночью над спящими раздался огромный колокольный звон — один удар и долгий, на много вёрст, гул.

Дул тяжёлый ветер, с почти равномерными замахами — словно кто-то подметал Соловки.

Человеческий штабель так слежался, что никто не поднялся и даже не смог перекреститься, хотя каждый знал: колокольня пуста, и нет там ни звонаря, ни колокола, и взяться им неоткуда — потому что лестница наверх завалена и забита.

Утром все вставали тихие, с лицами запаренными и чуть помятыми, но глазами чистыми, полными влаги, — как бывает после бани.

Никто не спешил к своим нарам, все так и стояли посреди церкви, глядя вверх, словно ночной гул ещё не кончился.

— Россия — приход Иисуса, — сказал за всех батюшка Зиновий; указав рукою вверх, добавил, — там маяк. Свечечку Бог засветил нарочно над нашей головой, чтоб лучше видеть. Одна беда — мы дрыхнем, а только бодрствовать нам надо, ибо никто не знает, когда придёт Сын Человеческий! Слышь, владычка?