Захар Прилепин - Обитель

Не стерпев, вцепился в кусок зубами. Тут же понял, что это свалявшийся камень крысиного помёта.

Раскрыл рот — всё выпало оттуда назад, влажным комом.

Долго оттирал язык о кисть собственной руки.

Моисею Соломоновичу ничего не сказал: зачем портить обед человеку.

Тем временем в груди назревало что-то непонятное: вроде бы должно было сейчас вырвать. Грудь свело судорогой — Артём уже раскрыл рот: чёрт с ним, на пол так на пол, не успею до параши, наплевать — а и понял, что рыдает.

Рыдает и рыдает, и голова дрожит и трясётся, и виски разламывает изнутри.

Моисей Соломонович сначала вскочил, но потом как-то сообразил, что лучше не подходить, и сел на место.

Артёма крутило и перетряхивало, он изо всех сил вцепился в нары. В груди надрывалось и саднило, сердце исходило больною кровью.

Припадок кончился минут через пять или семь.

Артём, ещё дрожа от напряжения, погладил себя по лицу: успокойся, успокойся, успокойся.

…Когда опустил слабые руки на колени, тут же догадался по собственным ладоням: ни одной слезы не было на его лице.

Через десять минут, мелко сплёвывая на пол, пришептывал:

— Ну, ничего, Господи, ничего. Я не сержусь на тебя. И ты на меня не сердись. Я оценил твою шутку. Надеюсь, ты ценишь мои.

На скрежетанье замка Артём внимания уже не обращал: страшное миновало, и остальное минует, останется один помёт на зубах.

Моисея Соломоновича забрали вместе с вещами, сразу объявив, что он идёт в расположение своей роты.

На прощание обнялись.

— Вы подумайте, подумайте, — приговаривал Моисей Соломонович, — я бы нашёл вам работу, когда бы вы придумали, что умеете.

В камере стало совсем пусто.

«Что-то я должен подумать важное, самое последнее?» — спрашивал себя Артём.

Только сейчас, в одиночестве, он ощутил, какой отвратительный запах тут стоит: парашу сегодня не выносили — со вчерашнего дня так и прело. Людей уже перестреляли и зарыли в ледяную землю, а дерьмо их прокисает тут, можно сказать, в тепле.

«Может, это и есть самое важное?» — спросил Артём.

Обессиленность всё-таки настигала его.

Артёма и Галю допрашивали вместе.

Их показания всерьёз не воспринимались.

Допрос длился почти час, и казалось, что два чекиста, скорей всего неплохо знакомых Гале, не знают, как закончить это дело. С одной стороны, какая-то дурная, путаная история, с другой — бывшая подруга Эйхманиса: про это тут все были осведомлены.

Быть может, в своё время эти чекисты на Галину походку заглядывались, теперь же вот так всё обернулось.

Артёма спрашивали мало — за что осуждён, как попал в Секирский изолятор, что помнит из гимназической программы по географии и естественным наукам, обладает ли техническими навыками, — но вообще у него возникло чувство, что в понимании чекистов Галя взяла его с собой вроде собаки — а какой с псины спрос?

Всё происходило в том же кабинете ИСО, где допрашивали Артёма в прошлый раз. На подоконнике всё так же стояла полная пепельница окурков. Вряд ли она осталась там с отъезда комиссии — но Артёму почему-то нравилось думать, что тут никто не решится выкинуть окурки столичных гостей: а вдруг вернутся.

Галя выглядела раздраженной, постаревшей, обрюзгшей — неопрятная, немолодая женщина. Но вела себя не без достоинства: комиссия уехала — кто теперь её убьёт, кто тронет. Ничего с ней не станется: так вот себя вела.

Артём изредка смотрел на Галю и думал, что едва ли он мог быть с ней, это какая-то блажь, какой-то бред… а если даже и был в бреду, то и тогда была она не женой ему и не сестрой, а так… прохожей.

Галя на Артёма не смотрела вообще. И правильно делала: с чего ей разглядывать его.

— …Да я слышал, понял, — морщился молодой чекист, глядя то на Галю, то на своего напарника, и никогда на Артёма. — Ты мне одно объясни, отчего ты поехала с лагерником, который ничего особенного, как мы поняли, не знает ни о флоре, ни о фауне…

— Он работал в лисьем заповеднике. Он работал с Эйхманисом. У меня были причины ему доверять. Я не могла взять кого попало, — твердила Галя, глядя в маленькое окно, где неуютно снежило в тусклом предзимнем солнце.

Похоже, её раздражало, что к ней обращаются на «ты».

На столе у задающего вопросы чекиста были разложены Галины бумаги, карта, которой она пользовалась, со сделанными её рукою пометками, тетради, изъятые у иностранцев.

— Сложно избавиться от подозрения, что вы хотели убежать… — помолчав, сказал чекист, подняв от карты глаза.

Больше всего ему хотелось, чтоб его подозрения сама Галя и развеяла.

— Бестолковый вы всё-таки, — сказала Галя тихо. — Обнаружили шпионов — задержали их, привезли в лагерь. Если б мы бежали — зачем бы мы их сюда повезли? Дальше бы убежали! Да позвоните вы Эйхманису, наконец! Он всё скажет обо мне.

Пропустив предложение позвонить Эйхманису, чекист покачался на стуле и сказал:

— Это ещё надо посмотреть, какие они шпионы.

— Вот и посмотрите, — морщась как от мигрени, отвечала Галина. — И прекратите тратить моё время на эти… беседы. Меня уже допрашивала комиссия. У вас есть основания подозревать их в некачественной работе? Или в чрезмерном гуманизме?

Чекисты переглянулись. Один из них ухмыльнулся. Другой скривился.

В соседней секретарской комнате раздался шум: кто-то, скорей всего секретарь, резко поднялся с места — загрохотал стул, хором вздрогнули предметы на столе.

К ним вошёл начальник лагеря Ногтев. Взгляд его был тяжёл и в глазах — как песка насыпали: мутно, зыбко.

Артёма он просто не увидел.

— Чего тут несёт эта тварь? — ни к кому лично не обращаясь, спросил Ногтев, подойдя к столу, подняв какую-то бумагу и тут же бросив её.

Два человека ответили одновременно: сама Галя и один из чекистов.

— Стоит на своём: составляла карты, ссылается на Эйхманиса, — поспешно сказал чекист, привставая с места.

— Я боец Красной армии, — медленно сказала Галя.

Ногтев дрогнул челюстью.

— Три года этой суке, — сказал он, не глядя на Галю и уже выходя; потом что-то вспомнил и, остановившись в дверях, чуть даже повеселев, добавил: — У Бурцева в бумагах есть донесение леопарда, что она путалась с заключённым… Прямо на крыше! С тобой? — и перевёл глаза, полные зыбучего песка, на Артёма.

Оказывается, он всё-таки его видел.

— Нет, — сказал Артём, чувствуя, как на него валится огромная соловецкая стена, и спасенья нет. Он никогда не слышал у себя такого голоса — это был голос человека, который имеет право всего на одно слово; но и это слово ничего уже не меняет.

— Кому тут какая разница, — засмеялся Ногтев, показывая на удивление белые и очень крепкие зубы, — тебе всё равно подыхать, шакал.

— Что за кошмар тут у вас. Я Фёдору напишу. Что происходит? — сказала Галя, поднимаясь.