Захар Прилепин - Обитель

Каждая фраза, произносимая ей, надрывалась и падала.

«Она спрашивает только о себе…» — понимал Артём: о нём уже не шло речи.

Хотя его ещё не объявили неживым. О нём ещё не сказали ничего.

— Три года ей «за самовольную отлучку», — повторил Ногтев, не глядя на Галю. — Пусть радуется, что мы не разбираемся в её блядках, а то нарыли бы… — и вышел.

Дверь ударилась о косяк и со скрипом отошла, оставшись полуоткрытой.

Медленно подошёл секретарь — все зачем-то слушали эти шаги — и накрепко прикрыл дверь. Наверное, это было его постоянной рабочей обязанностью.

Галя без сил опустилась на стул и сидела, закусив губу: она не верила.

Молодые чекисты снова переглянулись: что значил их перегляд, Артём не мог догадаться.

— Вы все будете за это наказаны, понимаете? — еле слышно спросила Галя, как будто у неё вмиг пропал голос.

— Административная коллегия лагеря сама имеет право выносить приговоры, Галина. Вы же знаете, — не глядя ей в глаза, сказал сидевший за столом чекист. Пока она была ему почти ровня — он был с ней на «ты». Стремительный перевод сотрудницы лагеря в число заключённых как бы приподнял её для чекиста… Или, точней, отдалил от него.

— Ногтев отдал неправомерный приказ, сюда приедет комиссия, и ему опять ничего не будет, а вас зароют на Секирке, — набрав воздуха, сказала Галя, и к Секирке голос её вернулся и почти зазвенел.

Стоявший и до сих пор не бравший слова чекист долгим взглядом посмотрел на Галину и ответил бесстрастно и веско:

— Тут не надо никого пугать. А то первая доедешь до Секирки.

Галя вдруг посмотрела на Артёма: беззащитно, по-женски, открыто: это было так неожиданно. «Неужели правда?» — говорил её взгляд.

— А с этим чего? — кивнув на Артёма, спросил сидевший за столом чекист.

Артём почувствовал, что кровь закружилась в его голове — так же нелепо и порывисто, как снег за окном, только горячо, горячо.

Второй чекист, совсем немного помедлив, решил:

— Сказали: ей три года — вот и ему три года накинем.

Он с удовольствием прикурил папиросу. На подоконнике были их окурки.

Всё в лице Артёма стало мелким: маленькие глаза, никогда не смотрящие прямо, тонкие губы, не торопящиеся улыбаться. Мимика безличностная, стёртая. Не очень больной, не очень здоровый человек.

У него появилась странная привычка никогда не показывать своего голого тела: шею, грудь, руки — руки всегда в карманах либо, если работает, в старых варежках.

Зубы тоже не показывает.

Слова, произносимые им, — редкие, куцые, как бы их фантики, — ни одно ничего не весит, ни за какое слово не поймаешь: дунет ветер, и нет этого слова.

Лучше вообще без слов.

Всякое движение быстрое, но незаметное, ни к одному предмету или действию прямого отношения не имеющее: вроде, скажем, ест — но вот уже и не ест, и вообще не сидит, где сидел. Вроде подшивается — но нет уже в руках иголки и нитки, и сам пропал, как будто его потянули за нитку и распустили.

Жестикуляции нет.

Всегда немного небритый, но не так, чтоб в бороде. Всегда немного немытый, но не так, чтоб привлечь запахом, — запаха нет.

Он готов своровать, а при иных обстоятельствах отнять еду — но при виде еды никогда не выкажет своего к ней отношения.

Если б гулящая жёнка предложила ему стать к ней в очередь — он бы мог согласиться, но в любую другую минуту не испытывает к женщинам ничего и не смотрит на проход женской роты.

Он больше не делит людей на дурных и хороших. Люди делятся на опасных и остальных. И к тем и к другим он не испытывает никаких чувств. Люди — это люди, к ним больше нет никаких вопросов.

Он может улыбнуться начальству, а мог бы столкнуть любого из них в прорубь и подождать, пока тот утонет.

Он никогда не считает оставшихся дней своего срока, он — насыщенный днями прежней жизни. Но и той жизни не помнит.

Память — как простуда, от неё гудит голова и слезятся глаза.

Его жизнь разрублена лопатой, как червь: оставшееся позади живёт само по себе. Его детство не просится назад.

Мир за пределами соловецких валунов ему не известен, и если бы ему приснилась свобода, она была бы похожа на осеннее ледяное море — у свободы не было предела и не было жалости, она была голой и пустой.

«И в тюрьме, и на свободе — небеса одни и те же», — говорил владычка Иоанн, но Артём, если бы задумался об этом, нашёл бы его слова ненужными и ничего не объясняющими.

Владычки Иоанна тоже не было — потому что нет ничего, что отсутствует перед глазами.

Отец Зиновий ещё недавно был.

Артём мельком видел, как тот говорил Ногтеву:

— Вам мало было предать — вы захотели заново убить Христа. Ведь солдат, который ткнул его под бок копьём, — святой. И Красная армия — она тоже, как поглядеть, желает быть святой.

Ногтев ответил:

— Фу ты на.

Зиновий издевался, Ногтев издевался.

Только Ногтев издевался надёжней, потому что Зиновия снова увезли на Секирку.

Туда всегда много желающих, их что-то влечёт, они как дети.

Лагерники делают на себе рисунки — кресты, черепа, купола, дурные надписи о чекистах. Что может быть глупее этого неопрятного занятия: рисовать на себе. Можно пришить к ноге железную банку, так ходить — почему бы и нет, если рисовать рисунки на спине можно.

Лагерники ищут защиты, забавы, дружбы, разговора, развлечения, тепла. Из всего этого списка по-настоящему нужно только тепло. Даже за блат придётся отвечать.

Его рота пока четырнадцатая — запретная: здесь собраны люди, склонные к побегу. Выход за пределы монастыря им запрещён.

Всему своё время.

Лучшее место в тени, лучшая работа — ночью: ночью опасные люди утомлённей, конвой тупей и видит меньше. Ночью легко перепутаться с другими, не отличать самого себя от соседа.

Не думать и не помнить тоже лучше всего ночью.

От Крапина с Лисьего острова передали вещи — там была материнская подушка. Почувствовал к этой подушке что-то человеческое, проколовшее в сердце, — и вскоре выгодно обменял её.

Доходящие в лагерь газеты читал, как новости с того света, которого нет в природе, но вести оттуда идут.

В роте по имени его почти никто не знал: фамилию слышат на поверках, и достаточно.

Артём вёл себя так, как будто у него и нет никакого имени. Он — соловецкий гражданин.

На последнем осеннем пароходе приплыла последняя в этом году партия заключённых.

Там было много зелёных, ребячливых, зубастых, по-дурацкому улыбчивых, по-глупому напуганных, — они боялись и, пересиливая страх, спрашивали у тех, кто, на их взгляд, мог ответить.

Один подошёл к Артёму во дворе, у ларька, как-то выделил его, а может, спрашивал подряд каждого и копил ответы.

Спросил: как?

Артём смотрел в сторону. Вдохнул и выдохнул. Кивнул: бывай.