Захар Прилепин - Обитель

Ф. тогда дела до этого не было совсем.

(ещё поздней)

Женщины всегда любят читать чужие письма больше, чем мужчины. Изымаю записки у заключённых, читаю, и меня всё это возбуждает, я тоже хочу так писать кому-то. «Приходи к дровне, кралечка. Твой известный ухажёр».

Хочу прийти к дровне. Какая глупость, кралечка. Надо взять себя в руки, наконец.

(ещё позже)

Ф. разрешил лагерникам следующее: если человек берёт два билета в кинематограф, то второй билет можно передать в женбарак. И на сеансе сидеть рядом со своей подругой.

Они сидят в тулупах или шубах (холодно) и руками елозят друг у друга под полами.

Мне никто не пришлёт билет. Я на свободе.

22 декабря

Лето так незаметно прошло.

Помню весной: лежит снег, а вокруг уже бабочки — природа торопится всё успеть, такое короткое лето здесь. Моё лето — такое же короткое. Надо успеть.

Ещё помню, летом шла по лесу и увидела огромную гусеницу — кажется, почти метр длиной. Я вся покрылась потом от ужаса. Она теперь снится мне. Что это за гусеница? Куда она ползла? Она что, забыла стать бабочкой?

Сегодня вызывала на допрос Ивана Михайловича Зайцева — он бывший начальник штаба армии Дутова.

Генерал царской и Белой армии.

Ф. однажды сказал: «Знаешь, кто убил Дутова? Дутова убил я».

Был пьян и весел. Разрешил себя погладить по лицу (обычно — не разрешает).

Генерала Дутова убили в Китае, куда он сбежал. Это всё, что мне известно.

Сегодня я немного спрашивала об этом Зайцева, он отвечал очень размеренно и медленно, точно боялся оступиться. Про убийство Дутова он ничего не знает в деталях. Только то, что Дутова очень хорошо охраняли и его застрелил втёршийся в доверие человек.

Наверное, Зайцев думает, что я собираю на него новый материал, и боится. Очень многие, попадающие ко мне в кабинет, придают смысл всему, что там происходит.

А часто никакого смысла нет. Часто бывает, что у меня плохое самочувствие или я опять думаю про Ф.

Меня всё время мучило совсем глупое и девичье желание сказать Зайцеву: «Знаете, кто организовал убийство вашего генерала?» И назвать имя.

Теперь спрашиваю себя: а зачем я это хотела сделать? Наверное, ответ такой: мне хочется, чтоб кто-нибудь разделил моё острое чувство к нему. Пусть это будет не любовь (разве у меня только любовь?), пусть это будет что угодно, даже и ненависть. Но я почувствовала бы, что я не одна.

23 декабря

Ночью опять пили и снова слышала своё имя из коридора. Они не стучатся ко мне только потому, что знают про Ф.

А ведь мы не имели с ним ничего уже месяц. Я начала считать дни. Это никогда не имело для меня значения, но отсчитывать всё равно приходится от этого. Тем более что это здесь — всюду.

Как быстро здесь бывшие бойцы и герои Красной армии превращаются в распутных свиней. Чекисты и красноармейцы должны всё время жить при смерти, возле неё самой. Только тогда на их лицах начинает отражаться бледный свет и гордость за великое дело. А тут они впали в безобразие от бесстыдства и безнаказанности.

24 декабря

Летом на Соловках не пахнут цветы.

Зимой не пахнет снег.

Я замёрзла. Хочу влюбиться. Ему назло.

А он только обрадуется, ха-ха.

Какое нелепое это «ха-ха» на письме. Ха. Ха. Похоже, как будто военный ведёт ребёнка. Военный перепоясан ремнями. Ребёнок маленький, в шубке не по росту, едва ноги торчат, и в шапке-ушанке.

Хочу шубку и бежать по Красной площади, ночью, а он догоняет и просит: «Да постой же!» Хватает за рукав. Прячу лицо, чтоб не видеть его глаза и не засмеяться. Идёт снег очень ровный и сразу тающий.

Откуда я всё это взяла? Этого что, никогда не будет?

А зачем тогда всё?

25 декабря

Ещё месяц назад подала ему ещё пакет документов на правонарушения сотрудников надзора и администрации.

Никакого ответа не было.

Сегодня виделась с ним в управлении. Документы были поводом, конечно. Я его остановила на бегу (он всегда ходит быстро, и все за ним спешат).

Он говорит: «Чтоб всё было в порядке — надо расстрелять всех чекистов. Потому что все сюда присланные — штрафники, садисты и негодяи, перевоспитывать их нет смысла. Но если я расстреляю этих чекистов — других мне не дадут. Поэтому пусть всё идёт как идёт».

3 января

Иногда пытаюсь себя успокоить: так много вместилось в короткую жизнь, сколько бы не вместилось и в очень длинную.

Ночью приснился сон: что мы опять в поезде Троцкого и снова случайно познакомились в секретариате.

Ф. что-то докладывал Рудольфу Петерсону, начальнику поезда. Он был худ, но кожаная куртка делала его больше в плечах и очень ему шла. Она всем шла. Когда они (охрана в кожаных куртках) сопровождали Льва Давидовича и выходили все из поезда, на это было приятно и ужасно смотреть. Они шли как чёрные демоны. Красноармейцы на всех фронтах, уже впавшие в апатию, изъеденные вшами и голодные, сразу подбирались. Были расстрелы. Но демонам всё прощали, потому что они всегда приносили победу.

Мы подошли к Петерсону с журналистом Устиновым, которому я помогала. Устинову нужно было выяснить какой-то вопрос. Они недолго обсуждали что-то, и Рудольф Августович сказал: «Эйхманис вас проводит».

Мы прошли во второй состав, Ф. всё показал.

Устинов ушёл с кем-то ещё встречаться, а мы впервые разговаривали с Ф.

Я сразу почувствовала: этого могу полюбить и хочу полюбить.

Глаза — словно внутри влага, которая никогда не потечёт. Линия скул неявная, хотя я всё равно говорила про них «косые скулы»: как у Маяковского в стихах. Косые в том смысле, что скошенные — их скосили, стесали.

Но один раз засмеялся, и восторженные огоньки задрожали в глазах, как будто где-то за рекой загорелась трава или стога сена. Задул ветер, полетели искры. Так долго смотрела в эти глаза, что он сразу понял всё. И пригласил встретиться. Куртка скрипела у него. Он старался стоять не шевелясь: вдруг скрип меня отвлечёт?

Я отказала. Он кивнул, как будто я отказала по очень понятной причине, которую он уважает.

Тут вышел Устинов.

Это случилось через месяц, было коротко и сумбурно. Держалась за кожаный рукав, моя рука соскальзывала.

Я всё время падала, падала, и хотелось окончательно упасть.

Так вот, я про сон. Приснилось всё точно так же, как было, только с какими-то новыми, путаными, совсем не нужными подробностями. На этот раз Петерсон больше говорил, Устинов больше говорил, все говорили, а я внутренне их поторапливала.

Мне так хотелось поскорее прожить всё заново.

Какое было бы счастье — всё то же самое прожить заново.

17 января

Летом наигрался парадами и смотрами, осенью был музей, теперь — одна охота на уме.

Я злюсь, а сама всякий раз начинаю невольно проникаться всем, чем он занимается. Летом мне казалось ужасно важным всё это: смотры, строевой шаг, речёвки, Здра! Здра! Здра! Потом я готова была заниматься музеем сама, непрестанно вызывала на допросы то художника Браза (едва не довела его до сердечного приступа — он никак не понимал, что я хочу от него), то вообще любого, кто мог показаться знающим, интеллигентным. Наконец, священников: они тоже не знали, зачем я выспрашиваю их о ценности икон и церковного убранства. Так хотела быть полезной Ф.! Сейчас поймала себя на мысли, что хочу на охоту, ведь охота — это прекрасно: солнце, мороз, убили зверя, он лежит на снегу.