Захар Прилепин - Обитель

И он показал рукой, как ослабит пальцы.

Пальцы у него тонкие, белые, очень сильные; иногда делал мне ими больно. Теперь я скучаю, чтоб было больно хотя бы ещё раз.

1 июня

Ф. смотрел церковь при кладбище, где разрешил проводить службы, я была с ним. Это всегда такая радость — быть с ним, даже если он не обращает на меня внимания.

Я стала куда более сговорчива, смешно.

Пока он разговаривал с попами, у которых всегда целый свиток просьб и пожеланий, ушла гулять по кладбищу, люблю.

Смотрела на один памятник: очень тяжёлый валун, думала: как же его принесли? Или покойника принесли к валуну и зарыли под него?

Тихо подошёл владычка Иоанн, приветливо поздоровался, я ответила.

С полминуты смотрел вместе со мной на валун, а потом вдруг сказал:

— Любовь внутри скобок, а смерть — за скобкой.

Я сначала не поняла, о чём он, а потом думала об этом весь день. Всё это поповщина, конечно… но почему-то думала всё равно.

(позже)

Однажды допрашивала Иоанна на тему их ссоры с польскими ксендзами.

Иоанн говорит:

— Они уверены, что в нас, православных, вовсе нет благодати, а мы не против, если и в них есть.

— А в нас? — спросила я.

Он не ответил так, как хотелось бы мне.

На том же допросе сказал, запомнила: «В раю нераспятых нет» и «В России везде простор». Оба эти высказывания были про наш лагерь.

(ещё позже)

Вспомнила, как Ф. смеялся: «Эмигранты пишут, что на Соловках убивают русское духовенство, а у нас сидит 119 лиц духовного звания, зато 485 сотрудников ВЧК и ОГПУ, 591 человек бывших членов ВКП(б): почему не пишут, что мы решили перебить всех чекистов и коммунистов?»

2 июня

А что я вообще знаю о нём?

Знаю его молчание. У молчания тоже есть интонации.

И я их различаю.

Конечно же, знаю его голос. Говорят, что нет никакого выражения глаз, глаза у людей не отличаются, а есть только выражения морщин у глаз, мимика. Какие эмоции чаще всего испытывает человек — такая сетка морщин на лице развивается.

Морщинки выдают характер и судьбу. У него лицо юное, белое, не по годам, как будто не воевал и не видел всего того, что мы видели. Но когда улыбается — улыбается искренне. Морщины складываются так, как будто добра в нём много, хотя меньше, чем своеволия и бешенства. Когда улыбается — многое могу ему простить.

Голос у него насыщенный. Голос, как и морщины на лице, имеет свои признаки: чаще всего он как у заводной куклы, но иногда (когда выпьет вина; когда на охоте; когда ночью и никто, кроме меня, не слышит его; когда ему что-то удаётся сделать, чего он хотел; ещё после театра, когда хороший спектакль; когда приезжает Бокий) — полный смеха, силы, воли, и всё это переливается. Странно, но голос его больше выдаёт пожившего человека, чем лицо. Если б я стояла у дверей и слышала Ф., но никогда не видела ранее, подумала бы, что пожилой человек, больше сорока, тяжёлый, даже грузный.

Знаю, что он холерик. Он мог бы стать, как Наполеон, а сам стережёт всякую падаль.

Но вместе с тем, что холерик, — скромен. Он, к примеру, всегда был уверен, что не только Троцкий — больше его, но и Бокий — больше, сильнее, умней: Глебу доверяет и доверяется безоговорочно.

Вспомнила, что у Троцкого всегда был фотограф и кинематограф при себе. Ф. никогда бы себе такого не позволил, ему бы в голову не пришло. Он говорит о себе: солдат.

Но тут тоже лукавит и иногда вдруг разговаривает словами книжными, мне не всегда известными, как будто проповедует, но не босой проповедует, а точно бы сидящий верхом на коне. Слышала, как он, явно издеваясь и сильно пьяный, говорил: «Вы все совратились с пути и до единого непригодны. Не слушаете меня, но если кто кого превосходит, так это в блудодеянии и несправедливости. Легче говорить с Господом, чем с вами, неверными».

Там была артистическая рота, владычка Иоанн, бывшие чекисты из третьей роты.

Кто-то из артистов разгадал, видела по лицам, что Ф. читает на память Священное писание.

Владычка Иоанн сказал вроде бы и не Ф., а вслух: «Если кто отнимет от слов пророчества сего — у того Бог отнимет участие в книге жизни».

Ф. сделал вид, что не слышал. Или взаправду не слышал.

Потом Ф. говорит: «Мы заключили договор со смертью, и она работает на нас».

Здесь уже никто не догадался, откуда он это взял.

А это Лев Давидович так говорил.

Раньше, когда Ф. затевал разговор о том, что устроил здесь диктатуру, я думала: ищет себе оправдания (ведь сейчас всё-таки не война). Сейчас понимаю: нет! Собой доволен. Оправдания ищу я. А он время от времени уверяется в своей бесконечной правоте.

(ночью)

У него отец латыш, мать русская.

Он сказал как-то: «У латышей нет своего характера — характер им заменяет исполнительность и точность. Они подумали, что вся Россия станет их страной, — у них же не было страны, только немецкие господа. Но Россия опять извернулась и становится сама собой. Она как соловецкий валун: внутрь её не попасть. Латыши остались ни при чём, и поздно это поняли».

(Я когда видела валун на кладбище, вспомнила про тот валун, о котором он говорил, и так сложилось у меня в сознании, что это один и тот же валун.)

Ф. закончил так: «Дело большевиков — не дать России вернуться в саму себя. Надо выбить колуном её нутро и наполнить другими внутренностями».

У Ф., конечно, нет никакой национальности.

3 июня

Я приехала в Москву осенью 1921 года — тогда Ф. служил где-то в Средней Азии. Работала в аппарате ЧК, неудачно жила с одним неудачным человеком. Теперь у меня не будет детей.

Ф. вернулся в июне 1922 года, и снова всё началось. Хочется сказать, что мы жили вместе, но мы не жили вместе. Мы бывали вместе.

По-настоящему я узнала его только здесь. Сначала он отбыл, пропал. Потом прислал письмо, я отвечала — по много раз переписывала каждый ответ.

Потом он вызвал меня в СЛОН, сказал, что здесь есть место.

А теперь мне здесь нет места.

5 июня

Прибыла Разгрузочная комиссия. Ф. опять включил в список на досрочное освобождение трёх своих банных блядей. Я не сдержалась и потребовала у него отменить их в списке, так как под приказ попали откровенные контрреволюционерки.

Произошёл разговор:

— Фёдор, за что ты их освобождаешь? Ты должен объяснить по закону.

Он подумал и написал резолюцию:

— За образцовый уход за быками.

И захохотал в своей отвратительной манере.

(Несколько дней назад писала про то, как люблю его смех, дура. Самый гадкий в мире смех. Подлая, отвращающая улыбка.)

Шлабуковского не освободил. Ещё хочет посмотреть несколько спектаклей с ним. «Хочу помилую, хочу казню».

Не поехала к нему. Ушла спать к себе. До ночи думала, что позовёт. И это было совершенное сумасшествие: он ни разу не был у меня и никогда меня не вызывал отсюда.