Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов

— Дети, собирайтесь, мы не должны опоздать к мессе.

Мама подошла к папе и сказала:

— А ведь я тебе говорила… И оказалась права.

— О чем ты?

— Это твоя вина!

— Ничего подобного! Я ни в чем не виноват! И ты не виновата! И Франк не виноват! Во всем виновата война.

— Проклятые коммунисты задурили ему голову своими гнилыми идеями. Если бы ты вмешался, ничего бы не случилось!

— Ты бредишь! Я запрещаю тебе так говорить!

— Ты не можешь ничего мне запретить, все это — твоя вина!

Мы ждали возражений, крика, взрыва, но папа просто смотрел на маму непонимающим взглядом, потом его глаза увлажнились, он понурил голову, открыл шкаф, взял пальто и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Ты перегибаешь палку, Элен, — недовольно произнес дедушка. — Поль тут ни при чем. Догони его.

— Ни за что!

— Выбирай выражения. Ты слегка на взводе. Вам бы следовало поехать отдохнуть.

— Папа, это…

— Довольно! Возьми себя в руки. Думаю, все сыты? Собираемся и выходим! Праздник закончился.

— Мишель, чего ты ждешь?

— Мне не по себе, мама.

— Устрицы! Его желудок их не переносит.

— Он выпил слишком много белого вина, — заметила Луиза.

— Белое вино в его возрасте? Немыслимо.

— Ты поил его вином, Морис?

— Он уже взрослый. Ну, выпил один бокал.

— Два, — уточнил я.

— Это чистое безобразие! — возмутилась Луиза. — О чем ты думал, Морис?

— Иди ложись, — велела мама. — Я дам тебе соды.

Я улегся на диванчике. Ко мне подошла Жюльетта. Я думал, сестра хочет меня утешить, но она наклонилась и прошептала с радостной улыбкой:

— Ты умрешь от отравления.

Они ушли — с похоронным видом и тяжелым сердцем, а я еще минут десять лежал, изображая недомогание, хотя притворяться больше не требовалось. Времени у меня было довольно, целых полтора часа. Я оделся, осторожно открыл дверь и прислушался: в доме царила тишина. Я спустился по лестнице, не зажигая света, чтобы не привлекать внимания консьержей, и оказался на морозной улице. Ветер закручивал в воздухе снег, редкие прохожие поднимали воротники и прибавляли шаг.

Я искал его повсюду. Дошел по пустынной улице Гей-Люссака до Люксембургского сада. Все рестораны и кафе были заперты. На улице Суффло и площади Пантеона гулял ледяной ветер. Папу я обнаружил в овернском кафе на улице Фоссе-Сен-Жак, единственном заведении, работавшем в рождественскую ночь. Это было бистро нечестивцев, здесь играли в таро и весело напивались. Папа наблюдал за игрой. Я сел рядом, он удивился, обнял меня и спросил:

— Выпьешь пива?

— Нет, спасибо.

— Тогда кока-колы.

Он махнул рукой патрону:

— Дай нам две колы, Жанно.

— Лучше белого вина с лимонадом.

Папу позвали сыграть, но он отказался:

— Спасибо, ребята, мы лучше посмотрим.

Допив, он наклонился ко мне и спросил:

— Ну что, дома все чисто?

Я кивнул. Папа встал, положил деньги на столик, и мы вышли.

На улице он прикрыл меня полой своего пальто, чтобы я не замерз.

— Может, сходим в церковь, папа, поставим свечку за Франка?

— Знаешь, Мишель, если Бог и вправду всемогущ и все видит, нет нужды о чем-то Его просить, но, если тебе так хочется, я согласен.

Я долго корил себя за то, что не настоял на своем. Когда знаешь, что случилось потом, понимаешь: стоило сделать эту малость. Если множество людей в мире зажигают так много свечей и лампад, значит это что-то дает, значит время от времени Он замечает одинокий огонек среди моря мерцающих огоньков, а иначе выходит, мы зажигаем свечи лишь для того, чтобы было не так страшно во мраке ночи. Впрочем, если подумать о миллиардах и миллиардах огоньков, зажженных человечеством за всю его историю, если подсчитать, сколько было вознесено молитв и отвешено поклонов, можно прийти к выводу, что Господь — буде Он существует — больше ничего от нас не ждет.

Существуют непосильные задачи. Например, трезво смотреть на жизнь, говорить правду или признавать свои ошибки. Мы ходим вокруг да около, увиливаем, занимаемся другими вещами или берем на вооружение принцип иезуитской морали: ложь по умолчанию не есть ложь. Когда Сесиль вернулась с каникул, я ничего ей не сказал.

— Как все прошло?

— Как всегда. Праздник в кругу семьи.

— У тебя есть заветная мечта, Мишель? — спросила Сесиль, нарезая эльзасский пирог.

— Кроме «Двадцати четырех часов Ле-Мана»? Хочу тебя сфотографировать.

— Ты сделал уйму снимков, и неплохих.

— Я мог бы запечатлеть тебя в ванне.

— Шутишь?

— Это будет художественная фотография.

— Ничего пооригинальней не придумал?

— Уж и посмеяться нельзя… А ты о чем мечтаешь?

— Ни о чем. Мечта — нечто печальное и недостижимое. Не хочу мечтать.

— Могла бы подумать о Пьере, пожелать, чтобы кончилась война и он вернулся домой.

— Я думаю о Пьере, мир рано или поздно заключат, и он вернется.

— А твоя диссертация?

— Закончу в положенный срок и начну работать. Ты не ответил на мой вопрос.

Я не был уверен, стоит ли рассказывать Сесиль о визите жандармов. Мы бы стали строить гипотезы, искать сомнительные объяснения. Я знал Сесиль как облупленную. Напустит на себя независимый вид и заявит, что ей плевать, что это больше не ее проблема.

— Чего я действительно хочу, так это еще кусочек пирога.

Сесиль приглашала меня на горячий шоколад, но забыла его купить, поэтому мы пили кофе с молоком, ели пирог — и умяли все до последней крошки.

— У моего дяди ресторан. Не представляешь, сколько было съедено за эти две недели! Как тебе кажется, я поправилась?

— Раз уж мы играем в молчанку — мой рот на замке! Но предлагаю снова начать бегать.

К чему было говорить с Сесиль о Франке? Она больше года избегала разговоров о нем. Да и что я мог сказать? Мы ничего не знали. Морис пустил в ход все средства, обратился к своим высокопоставленным знакомым, но ничего не добился. Стоило ему произнести слова «дезертир» и «следователь», и перед ним вырастала глухая непреодолимая стена. «Контактеры» Мориса обещали перезвонить, и он часами сидел у телефона, но если кто и звонил, то совсем не те люди. Морис злился, обрывал разговор и даже составил график дежурств у аппарата, чтобы не пропустить нужный звонок. Потеряв терпение, он сам набирал номер телефона, но чаще всего нарывался на автоответчик. Все именитые друзья дедушки Делоне ушли в отставку и помочь не могли — или не хотели. Де Голль провел чистку в министерствах и расставил повсюду своих людей.

Праздники закончились, Морис, Луиза и кузены уехали, не дождавшись новостей. Морис был настроен оптимистично. В Алжире у него были связи, и он надеялся быстро получить информацию, но ошибся. Алжирские знакомые пожимали плечами и советовали не лезть, куда не следует. В суде Мориса посылали от одного чиновника к другому; даже его ближайший друг Фернан, занимавший ответственный пост в префектуре, повел себя крайне уклончиво и в конце концов сказал: «Отступись, Морис, я бессилен. Не вмешивайся». Трагизм ситуации объяснялся просто, двумя словами: военная полиция. Все держалось в секрете. О деле если и говорили, то полунамеками, как о неясной угрозе или дурной болезни. Никто ничего не должен был знать. Когда Морис звонил нам, папа подходил к телефону, мама брала другую трубку, и они втроем обсуждали новости текущего момента. Судья военного трибунала отказался принять дядю. Не смог он попасть и в крепость в Эль-Бияре, хотя прождал несколько часов на солнцепеке. Дежурный парашютист отослал его прочь, сказав, чтобы не тратил попусту время. Целый месяц наша жизнь крутилась вокруг ночных звонков. Что бы там папа ни говорил о Морисе, тот не жалел усилий, пытаясь добыть информацию, он нашел решение, против которого резко возражала мама. У Мориса была «хорошая знакомая, очень порядочная женщина», она владела гостиницей в Баб-эль-Уэде, [120] Баб-эль-Уэд — квартал в Алжире, на побережье Алжирского залива, один из самых красивых в Старом городе. где часто бывали Массю, [121] Жак Эмиль Массю (1908–2002) — французский генерал, участник Второй мировой, Индокитайской, Суэцкой и Алжирской войн. Бижар и половина Генерального штаба. Папа не соглашался с мамой, но она все равно запретила обращаться к этой знакомой, поэтому пришлось вмешаться Филиппу: