Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

Проходя одну за другой пустые комнаты, я обнаруживал интерьеры, имитирующие картины Ауроры, и чуть ли не ожидал, что сейчас передо мной появятся их персонажи и начнут разыгрывать перед моими недоверчивыми глазами свою печальную повесть; я чуть ли не ожидал, что сам превращусь в пестрого, раскрашенного ромбами Мавра, чья трагедия – трагедия Множественности, побежденной Единством, – была сквозным мотивом всего цикла. Я воображал, что моя увечная рука в любой момент может вспыхнуть цветком, солнцем, пламенем! Васко, который всегда считал, что Аурора украла у него идею «мавров», воспользовавшись его слезливым конным кичем, употребил бешеные деньги и бездну энергии, рожденной глубочайшим безумием, для того, чтобы присвоить созданный ею мир. На любви зиждился этот дом или на ненависти? Если истории, которые я слышал, были правдивы, здесь была подлинная Палимпстина, в которой его нынешний горький гнев покрывал своим створаживающим слоем память о прежней, утраченной сладости и романтической сказке. Ибо воистину в этой блестящей имитации было нечто скисшее, была некая зависть; и по мере того, как разгорался день и у меня проходил шок узнавания, я начинал видеть промахи в этом грандиозном сооружении. Васко Миранда так и не избавился от своей всегдашней вульгарности, и то, что Аурора вообразила столь живо и столь роскошно, Васко пытался передать красками, которые, как стало видно при свете дня, отстояли от первоисточника на то небольшое, но ощутимое расстояние, каким подделка бывает отделена от радующего глаз подлинника. С пропорциями в этом здании дело тоже обстояло неважно, все его линии были смещены. Нет, чудом его все-таки нельзя было назвать; мое первое впечатление оказалось иллюзией, и эта иллюзия уже поблекла. «Малая Альгамбра», при всех ее размерах и пышности, была отнюдь не Новым Маврусалимом, а уродливым и претенциозным строением.

Я не увидел даже следа украденных картин и той техники, о которой говорили Ренегада и Фелиситас. Дверь, ведущая в высокую башню, была наглухо заперта. Васко должен быть там, наверху, со своей аппаратурой и чужими секретами.

– Я хочу переодеться в свою одежду, – сказал я Ренегаде. -Я не могу предстать перед старым хрычом в таком виде.

– Так переодевайтесь на здоровье, – ответила она, не моргнув глазом. – Ничего нового для себя я у вас не увижу.

Я не узнавал Ренегаду; после того, как мы вошли в «малую Альгамбру», она начала разговаривать со мной повелительно и по-хозяйски. Без сомнения, она заметила растущее недовольство, с каким – после нескольких первоначальных возгласов восторга – я рассматривал дом, который, как бы то ни было, она лелеяла долгие годы. Естественно, она ждала от меня большего восхищения. Тем не менее ее замечание было грубым и бестактным, и я не смолчал.

– Думайте, что говорите, – сказал я ей и, не обращая внимания на ее сердитый взгляд, прошел в соседнюю комнату, чтобы там спокойно переодеться. Делая это, я услышал шум, источник которого находился на некотором отдалении. Это была мерзейшая какофония – смесь женских визгов, звона обратной связи в звуковых усилителях, завываний неясного происхождения, гудков и писков, производимых компьютером, и бренчащего металлического аккомпанемента, вызывающего в воображении кухню в разгар землетрясения. Вот, значит, о какой «авангардной музыке» они мне говорили. Выходит, Васко Миранда проснулся.

Ренегада и Фелиситас недвусмысленно заявляли мне, что не видели своего отшельника-хозяина уже больше года, поэтому, выйдя из комнаты, где я переодевался, я с крайним изумлением узрел дородную фигуру старика Васко, поджидающего меня в шахматном дворике, и стоящую с ним бок о бок экономку; и не просто стоящую, а игриво щекочущую его метелкой из перьев, от чего он хихикал и блаженно повизгивал. На нем и впрямь был мавританский наряд, о котором говорили мне сестры, и в своих пышных шароварах и расшитом камзоле, надетом поверх пузырящейся рубашки без воротника, он выглядел как подрагивающая студенистая груда турецкого рахат-лукума. УСЫ его поникли (от стоящих торчком вощеных сталагмитов не осталось и следа), а голова была столь же лысой и пятнистой, как поверхность Луны.

– Хи-хи, – фыркал он, отмахиваясь от Ренегадиной метелки. – Ола, намаскар, салам – здравствуй, милый мой Мавр. Выглядишь ужасно: того и гляди откинешь копыта. Что, мои женщины плохо тебя кормили? Этот маленький отдых не пошел тебе на пользу? Сколько же лет мы не виделись? Бог ты мой – четырнадцать! Да. Не слишком милосердно эти годы с тобой обошлись.

– Если бы я знал, Миранда, что вы так… доступны, -сказал я, гневно глядя на экономку, – я не стал бы затевать этот дурацкий маскарад. Напрасно я поверил россказням о вашем отшельничестве.

– Каким россказням? – возмутился он неискренне. Потом, смягчившись, добавил: – Если кое-что и преувеличено, то лишь в некоторых мелких деталях.

Взмахом руки он велел Ренегаде удалиться. Без единого слова она положила метелку и отошла в угол двора.

– Мы тут в Бененхели действительно ценим неприкосновенность частной жизни, – сказал Васко, – как и ты, между прочим, судя по тому, как ты взволновался из-за переодевания! Ренегада от души повеселилась. Но о чем бишь я? Ах, да. Как ты, возможно, заметил, Бененхели определяется тем, чего здесь нет, – в отличие от большей части округи и, безусловно, в отличие от всего побережья, наш городок свободен от таких уродств, как ночные клубы «коко-локо», автобусы с туристическими группами, ослики-такси, «камбиос» для обмена валюты и продавцы соломенных сомбреро. Наш замечательный сержант Сальвадор Медина обороняется от подобных уродств, организуя любому, кто осмелится насаждать их, ночное избиение в одном из темных переулков городка. Сальвадор Медина, кстати, терпеть меня не может, как и всех вновь прибывших, но, подобно тем иммигрантам, кто сумел хорошо устроиться – то есть подавляющему большинству «паразитов», – я приветствую его политику, препятствующую дальнейшему наплыву иностранцев. Мы-то уже здесь, и очень хорошо, если кто-то захлопнул дверь, в которую мы вошли.

– Ну не прелестно ли у меня в Бененхели? – продолжал он, неопределенно взмахнув рукой в направлении океанского миража, светившего в окна. – Ни тебе грязи, ни болезней, ни коррупции, ни фанатизма, ни кастовой ограниченности, ни карикатуристов, ни ящериц, ни крокодилов, ни магнитофонной музыки, а главное – никакой тебе семьи Зогойби! Прощай, Аурора, прощай, великая и ужасная! Прощай, мошенник, прощай, высокомерный Авраам!

– Не совсем так, – возразил я. – Потому что я вижу, что вы попытались – с ограниченным, надо сказать, успехом -окружить себя подобием воображаемого мира моей матери, прикрыть им, как фиговым листком, вашу несостоятельность; к тому же у вас находятся кое-какие уцелевшие работы Зогойби, и вопрос о похищенных картинах ждет своего разрешения.