Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

Мы миновали помещение, которое, вероятно, было мастерской Васко, и я краем глаза заметил неоконченную картину, где был изображен снятый с креста и лежащий на коленях у плачущей женщины труп, у которого из пробитых гвоздями рук сыпались кусочки серебра – без сомнения, ровно тридцать. Эта «анти-пьета» явно входила в цикл об «Иуде Христе», про который мне говорили. Лаже беглого взгляда на холст мне хватило, чтобы ощутить приступ тошноты от этой сумрачной пародии на Эль Греко, и я мысленно пожелал, чтобы Васко больше не возвращался к задуманному циклу.

На следующем этаже он провел меня в комнату, где я увидел – отчего сердце у меня заколотилось – неоконченное полотно совсем иного уровня: последнюю работу Ауроры Зогойби, страдальческий всплеск ее материнской любви, способной возвыситься до прощения действительных и мнимых бесчинств любимого сына, – «Прощальный вздох мавра». Еще в этой комнате стояла громоздкая аппаратура -рентгеновская, заключил я; вдоль одной из стен шла обширная стеклянная панель с лампами для подсветки, к которой были прикреплены рентгеновские снимки. Васко явно обследовал украденную картину квадрат за квадратом, словно, заглянув под ее поверхность, он надеялся хотя бы сейчас раскрыть и присвоить секрет гения Ауроры. Словно он, как герой сказки, искал волшебную лампу.

Васко закрыл дверь, и терзающая уши музыка разом умолкла. Очевидно, в комнате была высококачественная звукоизоляция. Однако свет в ней (окна-бойницы закрывала черная ткань, так что оставалось лишь слепящее белое сияние от подсвеченной панели) был почти таким же давящим, как музыка.

– Чем это вы здесь занимаетесь? – спросил я Васко, сознательно стараясь говорить как можно грубее. – Живописи учитесь?

– Я вижу, ты унаследовал острый язычок семейства Зогойби, – отозвался он. – Но лучше бы ты не насмехался над человеком с заряженным пистолетом; мало того, над человеком, который оказал тебе услугу, разгадав тайну смерти твоей матери.

– Я и сам знаю разгадку, – сказал я. – Она не имеет ничего общего с этой картиной.

– Вы, Зогойби, высокомерны до крайности, – продолжал Васко Миранда, полностью проигнорировав мое замечание. – Как бы вы ни третировали человека, вы все равно уверены, что он готов ради вас на все. Твоя мать думала обо мне именно так. Ведь она мне писала, знаешь ты об этом? Незадолго до смерти. После четырнадцати лет молчания – крик о помощи.

– Вы лжете, – заявил я ему. – Какую помощь вы могли ей оказать?

– Она была напугана, – сказал он, вновь пропустив мои слова мимо ушей. – Писала, кто-то хочет ее убить. Кто-то злобный, ревнивый и безжалостный, у кого не дрогнет рука. Она каждую минуту ждала смерти.

Я старался сохранять презрительную мину, но на меня не мог не произвести впечатления образ моей матери во власти такого ужаса – и такого одиночества, – что она обратилась к этой отыгранной карте, к этому давным-давно отвергнутому шуту. Я не мог не увидеть мысленным взором ее искаженное страхом лицо. Она ходила, ломая руки, взад и вперед по мастерской и вздрагивала от любого звука, как от предвестника гибели.

– Я знаю, что случилось с моей матерью, – сказал я тихо. Васко взорвался.

– Послушать вас, Зогойби, так вы знаете все на свете! Но вы ничего не знаете! Ничегошеньки! Это я, я – Васко, которого вы все презирали, аэропортно-гостиничный мазила, недостойный даже поцеловать край одежд твоей великой матери, халтурщик от искусства, чертов фигляр – на этот раз именно я знаю истину.

Он вырисовывался темным силуэтом на фоне световой панели, окруженный рентгеновскими снимками.

– Если меня убьют, писала она, я хочу, чтобы имя преступника стало известно. Поэтому она скрыла под своей последней картиной его портрет. Просвети холст рентгеном, писала она мне, и увидишь лицо убийцы.

Он держал письмо в руке. Итак, наконец, в это миражное время, в этом обманном месте – простой факт. Я взял у него письмо, и мать заговорила со мной из могилы.

– Теперь взгляни-ка. – Васко махнул рукой с пистолетом в сторону рентгеновских изображений. Молча, в смятении я повиновался. Сомнений не могло быть: картина была палимпсестом, из фрагментов-негативов складывался портрет человека в полный рост, скрытый под слоем краски. Но Раман Филдинг был по комплекции похож на Васко, а портрет-призрак, напротив, изображал высокого и худощавого мужчину.

– Это не Мандук, – вырвалось у меня против моей воли.

– В самую точку! Абсолютное ура, – отозвался Васко. -Лягушка – существо безобидное. Но этот! Не признал еще? Доверься своим предчувствиям и послечувствиям! Здесь он присутствует тайно, но ты видал его явно! Разуй глаза -перед тобой главный Бяка собственной персоной. Блофельд, Могамбо, дон Вито Корлеоне: узнаешь типчика?

– Это мой отец, – сказал я, и это действительно был он. Я грузно осел на холодный каменный пол.

Хладнокровно. Это слово никому так хорошо не подходило, как Аврааму Зогойби. Начав достаточно скромно (заставив строптивого капитана отправиться в плавание), он поднялся до эдемских высот, откуда, как льдистое божество, сеял ужас среди копошащихся внизу простых смертных, включая – и в этом он отличался от большинства богов -своих собственных родных и близких. – Обрывки мыслей сами собой возникали в моем сознании, требуя подтверждения, или рассмотрения, или не знаю чего еще. – Подобно Супермену, я получил дар рентгеновского зрения; в отличие от него, благодаря этому зрению, я узнал, что мой отец -самый большой злодей из когда-либо живших. – А кстати, если Ренегада и Фелиситас – не единокровные сестры, какие у них настоящие фамилии? Лоренсу, дель Тобосо, де Малиндранья, Каркульямбро? – Но мой отец, я же думал о моем отце Аврааме, который дал начало расследованию таинственной смерти Ауроры; который не мог о ней забыть и видел ее призрак в своем поднебесном саду, – искало ли здесь выхода его чувство вины, или это была часть его громадного, хладнокровного плана? Об Аврааме, который сказал мне, что Сэмми Хазаре дал под клятвой письменные показания Дому Минто, показания, которых никто никогда не видел, но на основании которых я забил человека до смерти. – А Готфрид Хельзинг? Возможно ли, что он не знает правды о самозванных «сестрах Ларисе», – или же его безразличие столь велико, что он просто-напросто не счел нужным проинформировать меня? Неужто среди «паразитов» Бененхели так ослабло чувство человеческой общности, что никто уже не ощущает ни капли ответственности за судьбу ближнего? – Да, забил, именно забил. Колотил по лицу, пока оно не превратилось в кровавое месиво. А Чхагган – его нашли в канаве; подозрение пало на Сэмми Хазаре, но, может быть, тут поработала другая, незримая рука. – А как, черт возьми, звали актеров, которые играли человека в маске и его индейца? Эй-би-си-ди… джей, да, конечно, Джей, но не Серебряная Пуля, а Серебряная Пятка, Силверхилз. Вождь Джей Силверхилз и Клейтон Мур [ 156]. – О Авраам! Почему с такой готовностью ты возложил сына на алтарь твоего гнева? Кого ты нанял, чтобы тот пустил отравленный дротик? И существовал ли этот дротик вообще, или тут сработало более скользкое средство – тюбика вазелина хватило бы, чтобы исполнить убийственный замысел, тонкий слой в нужном месте, так легко нанести, так легко стереть; по какой причине, в конце концов, я поверил рассказу Минто? О, я был по уши погружен в фикции, и все вокруг было пронизано убийством. – Мой мир был сумасшедшим миром, и я был в нем сумасшедшим; как я могу обвинять Васко, когда мы, Зогойби, с таким безумием обрушивались друг на друга и на тех несчастных, кто попадался под руку? – А Майна, моя сестра Майна, убитая взрывом? Майна, отправившая за решетку махинатора от политики и заставившая собственного отца откупаться по-крупному? Может быть, дочь тоже погибла от его руки? Может быть, это была репетиция, устроенная нашим папочкой перед последующим уничтожением собственной жены? – А она, Аурора? Виновна она или нет? Она уверовала в мою вину, которой не было; мне теперь следует избегать подобной ловушки. Была ли она неверна, дала ли этим Аврааму повод для ревности и гнева? И после целой жизни, которую он провел в ее тени, исполняя все ее прихоти (тогда как в отношениях с другими он сделался всесильным чудовищем, дьяволом), он убил ее и использовал ее таинственную смерть, чтобы обмануть меня и заставить меня разделаться с его врагом? – Или она была невинна и чиста, как настоящая индийская мать, а он, приняв добродетель за порок, поступил как безумный, нерассуждающий ревнивец? – Как можно вершить суд над прошлым, когда оно сметено взрывами и обратилось в прах? Как осмыслить жизнь, ставшую руинами? – Бесспорно одно: судьба и родители сыграли со мной злую шутку. – Этот пол очень холодный. Я должен с него встать. Надо мной по-прежнему возвышается этот толстяк, и дуло его пистолета направлено в мое сердце.