Владимир Файнберг - Словарь для Ники

Вечером Господь даёт счастье побыть с дочкой Никой. Почитать хорошую книгу.

Ночь действительно как зима. Долгая, особенно, когда пробуждаешься где‑то в третьем часу и маешься до начала шестого, то слушая по радиоприёмнику последние новости о всё более ухудшающемся положении в мире, то подмерзая с дымящейся сигаретой у приоткрытой фрамуги.

Единственная надежда: утро обязательно должно наступить.

А вдруг однажды не наступит?

Было в моей жизни времечко, когда я, начинающий корреспондент, шёл по Руси из деревни в деревню, ничего не боясь, кроме собак, которые непременно встречали меня где‑нибудь на пыльной околице и яростно облаивали.

Я начинал по–доброму разговаривать с ними и постепенно продвигался вперёд. Чувствовал, как из подслеповатых окошек за мной наблюдает местное население.

Обыкновенно входил в деревню под вечер, искал ночлега. Одно из драгоценнейших впечатлений о России: чем беднее была изба и люди, её населяющие, тем радушнее они встречали незнакомого странника, тем сердечнее угощали своей нехитрой едой, устраивали на ночлег.

Я‑то предпочитал спать на сеновале. Но меня укладывали в избе, укрывали лоскутным одеялом или шинелью, пахнущей фронтом.

А когда через несколько дней я, приняв на себя очередной груз трагических колхозных историй, уходил дальше, все те же собаки, добродушно помахивая хвостами провожали меня как почётный эскорт.

Ни один из моих очерков на сельскую тему опубликован не был.

Знаю в Греции тропу среди карабкающихся по склонам холмов криво изогнутых оливковых деревьев, схожих с китайскими иероглифами.

В одном месте у края тропы — источник, обложенный старым мрамором.

Вода в источнике ключевая, всегда холодная.

Напившись из кружки, я всегда навещаю стоящую неподалёку разросшуюся оливу. Говорят, ей за тысячу лет! Хорошо постоять, прижавшись щекой к её шершавому стволу. Точно так же, как ты молча прижимаешься к моему плечу, когда я работаю за столом. Постоишь минуту–другую и убегаешь.

Олива, как ты там? Держись!

Недавно мне доверили подержать на руках восьмимесячного младенца в комбинезончике. Когда мать сняла с него вязаную шапочку, я залюбовался идеальной, классической формой головки ещё без единого волосика. Робко погладил.

Младенец настороженно зыркал на меня чёрными глазками, готовый, как мне казалось, зареветь.

Я рискнул дунуть на него, и он вдруг улыбнулся до ушей.

Одна эта доверчивая улыбка дороже всех сокровищ царя Соломона!

— Ай да малец! — восхищённо сказал я.

— Какой же это малец? — отозвалась мать. — Она девочка. Серафима.

…Страна ангелов, херувимов и серафимов существует совсем рядом — Страна детей.

Многие по своему опыту знают, как часто в ответ на сделанное ими добро люди отвечают злом.

Эта закономерность особенно страшно проявилась во время земной жизни Христа. Его невероятная, беспримерная доброта возбуждала вокруг ненависть. Он ведал, чем все это кончится. Но продолжал творить чудеса милосердия.

С тех пор вдохновлённый им людской род как будто устремился к добру. Вспомним хотя бы Ливингстона, Швейцера, мать Терезу, отца Александра Меня…

Но тут же всплывают в памяти безжалостные мучители человечества, устроители мировых боен, концлагерей, чьими именами не хочу изгаживать эту книгу

Чем больше в мире добра, тем больше вздымается сопротивление зла, подтверждает библейский Апокалипсис.

Таинственная закономерность. Призывающая к мужеству.

Подумать только, Ника! Когда‑то была голая земля, скалы, моря. Растения, птицы, звери. И больше ни–че–го.

И вот появились люди.

Надо было захотеть без устали догадываться, как из этой малости создать всё, что сегодня нас окружает. Догадка за догадкой…

Этих людей принято называть изобретателями, учёными, инженерами.

Но откуда приходят к ним их догадки? Древнегреческий философ Платон считал: где‑то совсем близко, только в ином измерении, все уже существует в виде идей.

…Даже авторучка, которой я сейчас пишу эти строки, даже её чёрная паста, даже лист бумаги — ничего этого нет в природе. Не говоря уже о космических спутниках.

Все это вырвано из небытия не столько в конечном итоге с помощью рассеянных в земле химических элементов, сколько усилиями человеческой мысли, её догадкой.

О самом главном догадка ещё впереди…

дождь. Этот дождь был мсье Дождь.

Ранним утром он прошёлся вместе со мной по воскресному Парижу, который ещё спал. Подождал, пока я, привлечённый запахом дымящейся баранины и кофе, закусывал под навесом в арабском квартале.

Шел со мной по тротуару вдоль Итальянского бульвара.

Проплясал чечётку, пока я стоял под высоким балконом с открытой дверью, слушая, как кто‑то играет на фортепиано Шопена.

Потом припустил было вдогонку, но я уже вошёл в Нотр-Дам, где неожиданно оказалось очень много народа со всего мира. Я не стал ввинчиваться в толпу. Купил и поставил горящую свечу у маленького алтаря прямо напротив входа. Помянул отца Александра.

А когда вышел, увидел слепящее отражение солнца в мокрых автобусах, ожидающих туристские группы.

Париж оказался лучше, чем я читал о нём в знаменитых книгах.

А дождь, не дождавшись меня, уходил куда‑то в сторону Булонского леса.

Теперь он непостижимо далёк от меня, этот старинный каменный дом, но я часто посещаю его, мысленно отпираю железную калитку в бетонной ограде.

Если в том доме опять поселились люди, они могут периодически видеть меня в качестве привидения.

…Наискось пресекаю крохотный дворик, подхожу к двери нижнего этажа.

…В темноватой прихожей различаю амфору, белый мрамор кухонного стола у плиты и холодильника. Справа кладовка, впереди ванная. А я прохожу налево — в комнату с камином, где спал вот на той низкой тахте.

Впрочем, все это изображено в одной из моих книг, и я, бросив последний взгляд на старинный буфет с посудой за стёклами, на морской сундук у стены, выхожу наружу, чтобы взойти по двухмаршевой лестнице, как на капитанский мостик, на площадку второго этажа и отпереть верхнюю комнату.

Там почему‑то всегда солнечно. Такой, во всяком случае, она остаётся в моей памяти.

У противоположной от входа стены круглый стол, за которым я каждое утро работал, если не уходил к морю ловить рыбу для пропитания. На столе все та же лампа, сварганенная из корабельного фонаря.

Слева — длинная приступка. Я всходил на неё к плите, чтобы сварить себе кофе.

Справа — два окна и стеклянная дверь на балкончик, откуда через крохотную, в пять шагов, безлюдную площадь рукой подать до могучего дерева неизвестной мне породы. За его ветвями — брошенный дом. Во время зимних бурь дверь обрушившегося балкона бьётся, как крыло раненой птицы.