Владимир Файнберг - Словарь для Ники

Мы заказали помидорный салат, плов с бараниной, чай. Вдогонку, покосившись на своего спутника, я попросил официанта принести ещё и графинчик водки.

На эстраде грохотал оркестр. Танцевали. С каждой минутой зал ресторана наполнялся все новыми замёрзшими постояльцами.

— «Миллион, миллион алых роз…» — пела с эстрады узкоглазая красотка.

— Вам нравится Пугачева? — спросил я отца Александра, когда мы приступили к ужину. — Мне — нет.

— А мне все нравится, — ответил он и с таким смаком, так молодо выпил рюмку водки, что я прямо‑таки залюбовался этим красивым, незашоренным человеком. Словно впервые увидел.

Он, несомненно, был красивее всех находящихся здесь, и, кажется, вообще всех людей, каких я знал.

— А какие эстрадные исполнители нравятся вам? — поинтересовался он.

— Эдит Пиаф, Ив Монтан. На худой конец — Элвис Пресли. Но больше Ив Монтан.

— Губа не дура, — согласился отец Александр.

— «В Намангане яблочки зреют ароматные…» — пела теперь красотка на эстраде.

Потом объявила «белый танец», это когда дамы приглашают кавалеров.

И вдруг певица появилась у нашего столика, пригласила отца Александра. Я видел, что ему хотелось бы потанцевать, и грешным делом подумал, что он стесняется меня. Ведь я был единственным в этом зале, кто знал, что он священник.

Отец Александр вежливо отказался. Когда она отошла, сказал: — Не подумайте, что я такой уж ханжа. С хорошей знакомой с удовольствием бы и потанцевал.

…До того сентября, когда его зарубили, жить ему оставалось только два года.

У вещей есть противная особенность — превращать своего хозяина в слугу. Не вещи заботятся о человеке, а он начинает заботиться о них. Без конца вытирать пыль, возвращать на установленное место.

Как‑то мне привезли в подарок из Парижа свежие устрицы. И к ним специальный ножик, чтобы с его помощью открывать тугие створки раковин. Устрицы давно съедены под белое вино. А ножик вот уже несколько лет путается под руками. И подарить некому, и выбросить жалко. Так постепенно в доме накапливается разный вздор.

Знаю семью, где рос пятилетний мальчик. Бегая по комнате, он случайно задел шаткую тумбочку. Там стояла гипсовая статуэтка Богородицы. Статуэтка разбилась. А ребёнок был жестоко избит.

Во многих квартирах не продохнуть от навешанного по стенам и расставленного по полочкам китча — умильных пейзажей в золочёных рамочках, тех же статуэток, накупленных, как мне кажется, в одном и том же «художественном» салоне.

Кладовки, антресоли, балконы забиты у многих давно отслужившим барахлом. Вещи исподтишка окружают, словно хотят придушить хозяев.

В доме должно быть много света, воздуха и пространства. Пусть вещей будет мало, но все — высшего качества. И это вовсе не обязательно дорогие вещи.

Ему очень хотелось показать свои работы. Он завёл меня к себе домой, угостил обедом, кофе. После чего мы поднялись лифтом на предпоследний этаж старинного московского дома. А оттуда по крутой мраморной лестнице взошли на самый верх, где находилась его мастерская.

Художник был обаятелен, интеллигентен в лучшем смысле этого слова. Он нравился мне. И я хотел, чтобы картины тоже понравились.

Он только что вернулся из Парижа. Там с успехом прошла его выставка. Теперь собирался в Нью–Йорк, где после показа картин в какой‑то знаменитой галерее все они должны были быть проданы с аукциона.

Перешагивая через обрывки упаковочных материалов, я прошёл вслед за хозяином к висящей на стене очень длинной картине. На ней во всю её длину был изображён амбарный засов. Старинный амбарный засов, какие сохранились кое–где в деревнях ещё с дореволюционных времён.

Написан он был с фантастической тщательностью. Художник словно смотрел в микроскоп, разглядывая и воспроизводя красками каждый миллиметр старинной вещи. Сиреневатая ржавчина покрывала её, как гречневая каша. Глубокие шрамы, щербатины на этом старом железе воспринимались как боль, напоминали о мучительной жизни многих поколений крестьян. — Браво, маэстро! — воскликнул я. — Жалко продавать на сторону такой шедевр.

— А это никто и не купит, — отозвался художник, — Специально для Нью–Йорка написал серию совсем других, авангардистских работ. Взгляните.

На противоположной стене висела вся серия. Шесть вытянутых в высоту мрачноватых полотен. На каждом их них был изображён обыкновенный венский стул.

Вот он почему‑то парит в воздухе в полутьме какой‑то кладовки, а над ним порхает бабочка. Вот тот же стул, перевёрнутый вверх ножками. К каждой ножке привязано по воздушному шарику.

Четыре остальные картины были исполнены в том же духе. — Чудите, маэстро, — пробормотал я, не зная, что и сказать. — Им нравится это, богатым людям, — грустно отозвался художник. — Будут искать свои смыслы…

Год я писал книгу рассказов. С утра, как только мои девочки Ника и Марина уходили кто в школу, кто на работу, нетерпеливо садился к столу и погружался в совсем иные миры. Каждый день в разные.

Раньше я писал большие книги, а рассказы — никогда. И теперь вся трудность состояла в том, чтобы вместить содержание, которого иному прозаику хватило бы на роман, в новую для меня форму очень короткого рассказа. Это было захватывающее занятие.

От многомесячного пребывания за столом стала побаливать поясница.

Осенью Марина купила мне туристическую путёвку в Египет. На две недели. Так я оказался в одном из бунгало на берегу Красного моря. Народа было мало. Туристический сезон увядал. Никто, кроме охранников с автоматами, не видел, как я ежеутренне направлялся к пляжу и, сбросив одежду, входил в море.

Как обычно, я плавал на спине, и первые дни чувствовал себя заржавленным часовым механизмом, который кто‑то спокойно разбирает на части, заботливо чистит, смазывает и снова потихоньку собирает.

Плыл и часто думал о том, что где‑то здесь Бог на время раздвинул Красное море, чтобы дать дорогу Моисею и его народу, бегущему от фараона и его войска.

Правее от меня тянулся длинный причал, где ночевали экскурсионные суда, далеко слева виднелся уходящий в море пустынный мыс.

Я уплывал далеко, но почти всегда доносился сквозь воду звук каких‑то ремонтных работ на причале, рокот запускаемого судового двигателя.

На пятое утро, сбрасывая с себя футболку и спортивные брюки, я почувствовал, что нахожусь на пляже не один.

У берега, там, где приливная волна вылизывала мокрый песок, стояла большая белая цапля.

Таких я когда‑то видел во множестве на Ниле у Асуана, который находился поблизости отсюда‑за полосой пустыни, в нескольких десятков километров.